А ещё – красивые. Как и тело Ильи, и мне необходимо заставить его это понять.
Я нащупала рукой стоящую на подоконнике банку с краской, опустила в неё пальцы и, бросив короткий взгляд на Илью, безмолвно спросив разрешения, убедившись, что он не против, тронула шрам на ключице, бережно и даже, быть может, любовно, а потом коснулась следующего, обвела, соединила, превратила простые несовершенства в сложные узоры. И вдруг снова заговорила, закричала на своём языке, где цвет значил больше бесконечности слов, а на кончиках пальцев хранились вселенные. Впервые за шесть лет я рисовала по-настоящему, не сдерживаясь и не боясь, и податливым холстом мне служило самое драгоценное тело на свете.
– Знаешь, – шепнула я, с особой нежностью проводя пальцами по шраму на животе, – извилистая линия всегда красивее прямой.
А долгая дорога ценнее короткой, и неважно, куда она ведёт.
Назад в благословенную Аркадию.
К давно потерянному смыслу жизни.
Или попросту друг к другу.
Я вытерла последнюю незваную слезу, дёрнула за пояс сарафана, скинула его с плеч и прижалась к Илье, прильнула к его груди, упала в эти спасительные объятия, копируя узоры на своё тело, становясь его отражением, разделяя боль и красоту. Если бы я могла, я забрала бы больше, а отдала бы всё, но сейчас я была способна только потереться щекой о его перемазанную ключицу, услышать, как бьётся его сердце – живое и горячее вопреки всему! – и надеяться, что он когда-нибудь меня простит. Потому что мы были разными снаружи, но одинаковыми внутри.
И в этот момент дождь, предупреждавший о своём скором приходе с самого утра, наконец пролился, оросил нас фейерверком беззаботных брызг, отскакивающих от балконных перил, смял шёлковую пелену мгновения, смахнул туман и вернул в реальность. Где-то грянул гром, и я вздрогнула, поймала взгляд Ильи, тоже будто застигнутого врасплох, смущённо улыбнулась и отстранилась.
– Извини, – пробормотала я, подняла с пола сарафан и принялась торопливо его надевать. – Даже не знаю, что на меня нашло.
– Всё в порядке, – отозвался Илья, так же поспешно застёгивая рубашку. – Мне всегда хотелось заполучить одну из твоих картин.
– Мне очень приятно, – и я завязала пояс на двойной узел, – но тебе бы лучше помыться. Правда. Это, конечно, не эмаль, но…
– Тебе тоже не помешает, – тепло улыбнулся он и протянул руку, убирая от моего лица прядь волос. – У тебя ухо в краске, Малевич. – А когда мне снова захотелось разрыдаться от этой метко выпущенной стрелы, добавил максимально беспечно: – И я бы предложил тебе свой душ, но, если помнишь, у меня бойлер сломался. А мыться под ледяной водой из скважины – то ещё удовольствие.
– Ой, а хочешь, пойдём к нам?
– Подожди, есть идея получше.
Он схватил меня за руку – и на три секунды, что мы шли от балкона до комода в комнате, вроде бы невзначай переплёл свои пальцы с моими, а я успела вознестись выше самых чёрных грозовых туч и умереть от блаженства, – достал пару объёмных полотенец, всучил их мне и позвал за собой в коридор. Завернул в одну из пустующих комнат, чем-то там погремел и вышел с мотоциклетным шлемом.
Моим. В ромашку. Когда-то в прошлой жизни я сама его разрисовала.
Илья сдул с него пыль, озорно потёр о джинсы и, подмигнув мне, шагнул на лестницу:
– Поехали.
– Но куда? – прижимая полотенца к груди, поскакала я следом. – Что ты задумал? Там же дождь!
– Давай-давай, ты не сахарная, не растаешь.
– Но я сахарная! – со смехом запротестовала я.
Во дворе мы встретили мокрого Тузика, и, пока Илья снимал чехол и вывозил мотоцикл за калитку, я пыталась убедить волка пойти с нами, но тот посмотрел на меня с сочувствием или даже с жалостью и ушёл прятаться под верстак. Дождь был по-августовски тёплым и каким-то, что ли, очищающим – смывал не краску с тела, но переживания и тревоги, намекал, что заберёт с собой всё плохое, а когда закончится – жизнь станет проще, понятнее и светлее.
– Запрыгивай! – крикнул мне Илья, и я перестала блаженно улыбаться природе и ринулась к мотоциклу, на ходу надевая шлем.
– Так куда мы едем?
– Тебе понравится.
– Точно?
– Ты мне доверяешь?
– До самого горизонта! – воскликнула я, уселась сзади, прижалась, обвила его руками, и Илья рванул вперёд.
Мы не повернули к посёлку, не выехали ни на одну из крупных дорог, а какими-то тайными песчаными просеками и лесными прогалинами добрались до шоссе, пересекли его, выкатились на деревянный настил, и только тут я наконец-то догадалась, куда мы направлялись: Илья вёз меня к морю.
Проложенные через дюну мостки вывели нас к пустынному пляжу, но вместо бушующей стихии я увидела вполне спокойное – насколько это было возможно для всегда неспокойного – и даже дружелюбное море. Мы остановились около ступенек, сняли шлемы, и я пристально осмотрелась в поисках хотя бы намёка на шторм, но его не было, а тёмные волны, ласкающие берег, настойчиво звали к себе.
– Но оно же холодное, – вяленько воспротивилась я.
– Да брось ты, прогрелось за лето, даже туристы купаются. А для нас, местных, сейчас так вообще вода – парное молоко.
– А я турист или местная?
– Пойдём проверим.
Илья повесил шлемы на руль и начал спускаться к пляжу, а я двинулась за ним, одёрнув насквозь промокший сарафан.
– Раздеваться смысла нет, я так понимаю? – хихикнула я и вдруг вспомнила пять лежащих в шкафу купальников, на собственной шкуре прочувствовав, что важно не в чём, а с кем. – Тогда кто последний – тот лох! – крикнула весело, скинула кроссовки и бросилась к воде.
Но смогла зайти в море только до середины бёдер – оно, чёрт побери, всё-таки было холодным, а времени привыкнуть мне не дали, потому что схватили сзади и разом окунули. Я верещала, брыкалась и смеялась так громко, что могла бы распугать самых невозмутимых чаек, но вскоре согрелась, дурачась с Ильёй, плескаясь и брызгаясь с такой несерьёзностью, будто каких-то полчаса назад мы не срывали корки со старых ран.
И пока мы смывали краску и безоглядно веселились, дождь стих, и небо стало цвета мокрого алюминия. Я подплыла к Илье, обвила его руками и ногами и спросила:
– Держишь меня?
– Держу, – ответил он настороженно, подхватывая меня под бёдра и явно ожидая подвоха.
Однако я только улыбнулась:
– Ну вот. А говорил, что сил не хватит.
Это была всего лишь невинная шутка, но, произнесённая в нужный момент, она словно исцелила что-то, уврачевала крохотную царапину где-то внутри, и Илья усмехнулся, огладил меня взглядом и отвёл глаза, уткнулся губами в моё плечо – нет, не поцеловал, а замер так, щекоча щетиной мокрую кожу и заживляя теперь уже мои царапины. А я пыталась унять дрожь и утихомирить сердце – слишком мне было хорошо.
