выглядеть, а что будет завтра, его не интересует.
— Неужто в таком духе выступал? — спрашиваю я зятя.
— Точно, — отвечает. — Сергунцов не обидится, коли человек, поймёт, что не мог иначе я, не мог, потому что перестал бы уважать себя. Если же хлюпик — туда и дорога, уходи, недостоин стоять во главе.
— Молодец, Николай. Так держать! Вот она, твоя биография. Повесомее стала. Раз смело пошёл против зла — это уже началась биография.
Он же не слушает, всё ещё там на собрании, всё живёт его боевым духом.
Вслед за Николаем выступили другие коммунисты, поддержали.
Лида слушала мужа, ахала и вздыхала: «Как могли держать такого? Только, видно, у строителей это возможно...»
— Что же, по-твоему, получается, строители — чёрной кости? — Николай не прощал обиды. — Или ты не то хотела сказать?
— То́ я хотела сказать! — вдруг взорвалась Лида. — У вас в самом деле какая-то артель. Металлурги никогда бы, никогда...
— Послушай, душа моя, — спокойно сказал Николай, притушив сигарету о блюдечко, чего терпеть не может моя жена. — И среди металлургов, и среди строителей встречаются люди с моральным изъяном.
А я подумал, что у кого иного, но у нас, полиграфистов, ничего подобного случиться не может. Дудки.
Но промолчал.
4
Пенсия всё-таки догнала меня и стреножила. Провожали меня всем цехом, до сих пор слёзы на глазах, когда вспоминаю. Линотипы замолкли, и только расплавленный металл тяжело дышал в котлах.
Степан Шевчук — его назначили начальником цеха — произнёс речь. Он рассказал о моей жизни. Слушал я и думал: хоть далее рядового наборщика не шагнул, а всё же не зря прожил. Про то как раз и говорили наши, каждый вспоминал, когда я к нужному делу руку прикладывал, плечо под общую ношу подставлял. Говорили, что душой молод. Ещё про сад вспомнили. А я обнимал их мысленно. Во главе с Фаиной ребята прибыли однажды в сад, и через часок-другой не осталось на моём участке ни сорнячка.
«Душа человеческая всё равно что сад, — думал я, — она расцветает, если о чистоте её заботятся. А заведётся бурьян, так его выполоть надо, вырвать вон».
— Анатолий Андреевич — старый коммунист, — услышал я слова Марченко, — он пример классовой непримиримости, пролетарской верности... Не такой уж он добренький, как может показаться на первый взгляд. За человека постоит, но когда надо...
Опять Марченко про своё, про классовую любовь и ненависть. И тут какая-то дрожь, поверьте, пробежала по телу и я вроде помолодел. Гордость поднялась во мне и как бы осветила прожитое и предстоящее особым светом, как в юности светила, когда каждый был командармом, мировым революционером, Оводом, Гарибальди, Будённым, Коломаном Валлишем — австрийским бургомистром, которого фашисты повесили на тюремном дворе за то, что встал во главе восстания шуцбундовцев. Со слезами, помню, набирал я в своё время строчки о казни этого красивого, замечательного человека: он не успел скрыться, их схватили в горах, на заснеженном перевале. Я набирал эти строчки на линотипе, но в руках ощущал тяжесть винтовки. Ветер гражданской войны дул мне в лицо, и я пробирался улицами Линца к тюрьме, где томился любимый мною Коломан, совсем из другого класса, нежели я. Он был социал-демократом, но он был порядочным человеком, смелым и бесстрашным, а мы, комсомольцы типографии, не могли его спасти. Потом гитлеровцы схватили нашего Эрнста: мы его очень любили, и я возле своего линотипа укрепил его фотографию. Всю душу вкладывал в слова, которые набирал: «Преградим путь фашизму! Фашизм — это война»; «Но пасаран!». Мы не смогли спасти Эрнста Тельмана, Никоса Белоянниса, Гарсиа Лорку, поэта, расстрелянного испанскими фашистами, и Карла Либкнехта и Розу Люксембург, Мате Залку — Лукача, павшего в боях за республиканскую Испанию. Но все они как бы живые проходили мимо моего линотипа: я был их боевым товарищем, был самым непосредственным образом причастен к их судьбе.
Обо всём этом захотелось рассказать ребятам по наборному цеху вслед за Марченко, но когда он закончил, я вдруг встал и сказал:
— Товарищи! На правом берегу Днепра строители уже забивают сваи под фундамент нового полиграфического комбината. Это хорошо, пора кончать нам с кустарщиной, перебираться в более высокий класс. Я вот ухожу навсегда отсюда и, прямо скажу, завидую тем, кто будет работать в светлых корпусах нового комбината, в его наборных цехах. А ведь я помню, как металл подогревали керосиновыми фитильными лампами «Интертип». Да, да, вместо электричества — керосин. И дышали мы не только свинцовыми парами — ещё и вентиляторов путных не было, — а и керосиновым чадом. Вот так. С тех пор многое переменилось к лучшему. Не сравнить. Но плохо то, что вот ухожу я на пенсию с мыслью, что свинцовую пыль мы всё же до конца не осилили. А ещё хуже, что те, кто проектировал наш полиграфический комбинат, не поняли того, что свинец до сих пор тяжелее воздуха...
Все засмеялись. Ребята наши знают мою слабую струнку.
— Наш дед всё же очистит атмосферу вокруг себя... Ну, и мы заодно подышим. Спасибо дяде Толе за его заботы.
Пригласили нас как-то на важное совещание. В кабинете директора Марченко собрались инженеры, видные строители, прибыли специалисты из Киева. На стенах висят проекты будущего полиграфического комбината: прямо-таки Третьяковская галерея! Лувр! Картинки — что надо.
— Просим обсудить, товарищи, проект нашего комбината. Мы пригласили также и рабочих, старых мастеров, печатников, наборщиков, пусть скажут своё слово по поводу проекта... — Это — Марченко.
Дошла очередь до рабочих — все инженеры высказались, проект одобрили, поддержали.
Марченко меня тянет:
— Пусть Анатолий Андреевич... Старый наборщик, своё мнение имеет. Скажи пару слов, старина.
Я тогда и сказал насчёт того, что свинец тяжелее воздуха.
— Как вас понять? — спрашивает самый там главный.
— А так, — говорю, — что вентиляция у вас по старинке сделана. Если уж новый наборный цех, так новый. Вентиляция у вас опять же на воздушные течения рассчитана, а у нас надо не столь помещение вентилировать, сколь сам пол.
— То есть как это — пол?
— Свинцовая пыль, — режу, — оседает на полу, она, как ни крути, тяжелее воздуха, этого никто не оспорит. Надо её изжить, тогда всё вокруг очистится. А в проекте не предусмотрено.
— Что же вы предлагаете?
— Вентиляцию в полу.
— А как это сделать?
— Ваша забота, — говорю, — как. Тут инженерная мысль нужна. Я наборщик и знаю только, что свинец тяжелее воздуха...
Засмеялись инженеры. Один пожилой дядька, моих лет, пожалуй, говорит:
— А что вы думаете? Надо, надо прислушаться к голосу масс.
— Я
