Заметки на полях и тротуарах пьяного купидона
В шестнадцать я, как и все, боялся любить. Открыто презирал людей, которые утверждали, что для любви нужна смелость, твердили, что я трус, а мои крики «я никого не люблю и горжусь этим» – не более чем мелкое позерство и глупая саморефлексия.
Я проповедовал идею, что любовь – это лишний надуманный балласт, который невозможен в эгоистичном обществе потребления и истребления. Всем доказывал с пеной у рта, что ученые придумали гормоны (разновидностью которых считал любовь), чтобы на них валить слабохарактерность и инфантилизм. Это универсальное оправдание, дающее людям возможность отмазаться, да, именно так. Трахнул официантку – гормоны. Мол, не смог совладать. Алкоголь обострил.
Так пьяный подросток с повышенной возбудимостью стал в моих представлениях всепрощаем. Он по определению жизни ни в чем не виноват. Он смывает грех утренним душем, садится за пыльный стол, кладет в ящик фольгу от шоколадки на завтрак – ему эта фольга еще пригодится, он и пустые бутылки из-под газировки хранит, даже дырявые. Утро прозорливо заигрывает майскими соблазнами и предвкушением великого времени переворотов – лета. Вчерашние сорок градусов еще напевают мотивы регги в голове, но что ему до похмелья. Это все будет потом… Позже… А пока он зайдет на привычный сайт и приятной утренней дрочкой будет снимать надуманное напряжение. Иногда параллельно отвечать в мессенджерах мнимым подругам и мнительным друзьям. Для него утренняя дрочка – это просто слить. Какая к ядрене фене любовь.
Я был таким.
Все были.
Кроме нее. Вера никогда не нуждалась в обществе. Друзья-приятели имелись, но она с комфортом жила одна. Ей не требовались хвосты в виде подруг, чтобы пройтись по аллее или набережной. Ей даже не нужна была собака, чтобы сделать действия оправданными и целесообразными и не чувствовать себя одиноко и нелепо во время прогулок. Вера не умела конвертировать жизнь по законам общества. И в отсутствии конфронтаций и духовных близостей (она ни с кем не ссорилась и не дружила) Вера была мне не столь интересна, сколько любопытна. Меня занимало, что я не мог ее подстегнуть, задеть, обидеть и даже рассмешить. Улыбку или ухмылку вызвать мог – но не здоровую подростковую реакцию.
Однажды летом в конце прошлого тысячелетия в опустевшем центре города я коротал не менее пустой вечер. Вроде и пузырь было с кем раздавить, пара однокашников гульбанили по дворам, но учитывая, что деньги к тому моменту из всех брошенных родителями на лето отпрысков остались лишь у меня, я пожадничал и напросился к Вере. Смотреть кино. Ах, как я любил «смотреть кино». Для шестнадцатилетнего пацана это же значит «и сзади, и сверху, и снизу». Как-то мы с моим другом Маратом позвали Таню и Валю (до сих пор помню их имена) «смотреть кино». И занимались непринужденным сексом вчетвером на протяжении почти суток, лишь изредка прерываясь на алкоголь и легкие наркотики. Понятное дело, что никаких фильмов никто из нас не увидел. Поэтому, как надутый индюк, я радостно направился смотреть это самое кино к Вере. Купил бутылку чилийского вина – просто этикетка понравилась, в алкоголе я не разбирался, как и в женщинах. Даже на цену не смотрел – в те времена с винищем было просто: все, что дороже пятидесяти долларов, хранилось за стеклянными дверцами, которые продавцы-консультанты запирали на маленький ключик. Ключик они все время носили с собой в нагрудном кармашке. Поэтому я просто выбирал по цвету – белое или красное (о существовании розового я не подозревал) – и по шрифту, которым написан сорт.
День с ночью играли в прятки. Водила ночь. А день ныкался, зажав солнце подмышкой, и неспешно, шаркая, брел за горизонт в поисках лучшей доли.
Легкая прохлада вечера. В лапах – бутыль, в кармане – пачка вечно неиспользованных презервативов, в ушах – плеер. Иду. Шагаю. Бреду. «Кино смотреть».
Вера открыла мне дверь и выдала прямо с порога:
– Есть нечего. Только огурцы и рис.
– На диете, что ли? Ты и так тощая, кожа да кости! – Тогда мне это казалось комплиментом.
– Да нет. Отец уехал. Вернется завтра. Денег не оставил. Еды тоже. Зато пива полный холодильник. И интернет работает. Уже хорошо. – Она покосилась в сторону жужжащего модема.
Вера покрутила перед моим носом двумя видеокассетами, потом остановила надписями наверх – чтобы я успел оценить ее выбор.
– А фильмы откуда, раз отец денег не оставил?
– Взяла в видеопрокате. В долг. Они меня уже в лицо знают и не сомневаются, что я всегда верну и кассеты, и деньги.
Я еще раз посмотрел на названия. «Арт-хаус какой-то, – подумал я. – Ни больше ни меньше». Нечто на тот момент для меня непонятное. Верхом интеллектуального кино я наивно считал «Реквием по мечте».
Вера выбирала между «Пи» Аронофски и «Андалузским псом» Дали и Бунюэля.
В квартире было душновато, несмотря на то что Вера открыла окна настежь. Но проклятые тополя, которыми несколько десятилетий назад засадили город вдоль и поперек, противились проникновению воздуха в квартиру. Большую.
Я был уверен, что Вера живет в другом доме. Каком-то небольшом, уютном, с молодой матерью, которая ночами водит юных любовников и иногда просит дочь задержаться у друзей.
Но никак не вдвоем с отцом. Квартира была мужской – мебели мало, на стенах в хаотичном порядке развешаны жутковатые фотоснимки, сделанные с большой выдержкой, шторы далеко не во всех комнатах. Кабинет И.В., его спальня, гостиная с его книгами, картинами (подарками друзей и любовниц), плакатами 70-х годов, кучей, а может, даже морем дисков и почти пустая Верина комната.
Единственное, что отличало ее комнату от всех остальных, – огромный угловой балкон, на который Вера, кряхтя от натуги, вынесла бордовое кресло с бархатной обивкой. Кресло намокло и начало гнить. Но выкинуть рука не поднималась. А потому Вера накрыла его сначала клеенкой, а потом целлофаном. В итоге на этом балконе сиротливо расположились кресло в мусорном пакете, пластиковый стул и банка с одиноким окурком – по глупости выкурила после очередной картины Ларса фон Триера.
