– Ты сказала, я обязательно должен его увидеть, – вспомнил Мирон. – Зачем?
– Иначе ты не поверишь. Тому, что скажет Уммон.
– Стой, – он схватил девушку за локоть. – Так мы специально шараёбились по этим ебучим катакомбам, чтобы наткнуться на Призрака?
– Ага.
– Но… Мы ведь могли так его и не встретить! И что тогда?
– Платон сказал привести тебя сюда. Я привела. Ты увидел.
– А он-то откуда знал, что этот Призрак здесь будет?
Девушка пару секунд смотрела на него, затем колечки на её лице звякнули.
– Идём, – Мелета развернулась и пошла по шпалам. – Уммон ждет.
– Те крысы… – через несколько минут сказал Мирон. – Они бежали от Призрака, так ведь? Чем-то он их напугал, или ещё что… И ты об этом знала. Знала, и всё равно спрыгнула на шпалы.
Она вновь посмотрела таким специальным взглядом… типа: ну не идиот ли? Конечно же, я всё знала. Иначе зачем всё это?
Сучка крашеная, – ругнулся про себя Мирон. – Могла бы хоть предупредить…
Следующая станция отличалась от всех, пройденных ранее. Еще в туннеле стал различим тусклый желтый свет и Мелета погасила фонарик. Затем пахнуло теплом, людскими запахами – не сказать, чтоб очень приятными.
Вездесущий запах мочи, немытого тела, старых тряпок, не пойми какой еды… Но Мирону всё равно стало легче. Свет и люди означали конец их путешествия. Напоминали о том, что на свете есть не только бесконечные, тёмные, как жопа негра, катакомбы. А от них Мирон устал так, словно шел не несколько часов, а лет сто, по меньшей мере.
Когда они вспрыгнули на платформу и пошли вдоль края, никто на них даже не посмотрел. Люди просто лежали на сложенных картонных коробках, на карематах, некоторые – в спальниках из пенорола, другие – укрыты до подбородка электроодеялами.
– Господи, – пробормотал Мирон, заметив у одного из людей, заросшего диким волосом типа, свисающие из ушей пиявки Плюсов. – Они что, все в Нирване?
– Да, – коротко ответила девушка.
Лицо Мелеты сделалось замкнутым, напряженным. Она будто закрылась внутри себя, сжалась и захлопнула дверку. Даже колечки больше не подрагивали.
Станция была длинная, дальний конец её терялся во тьме, и на сколько хватало глаз, весь пол был занят телами. Почти у каждого – стойка с прозрачными пакетами, трубки скрываются под одеялами и в них что-то беспрерывно капает.
Мирона начала бить крупная дрожь. Сколько же здесь человек? Тысяча? Две? Вспомнилась фотография, виденная недавно в Плюсе. Сделанная в стиле прошлого столетия, двумерная, монохромная. Там тоже были тела. Измождённые, почти без плоти. Рядами на земле, укрытые серыми одеялами… Эпидемия Эбола в Африке.
– Пришли, – неожиданно сказала Мелета.
Мирон остановился. В центре станции, вдоль стены, кто-то поставил большие коробки – от холодильников или еще какой громоздкой техники. Они лежали на боку, как морские контейнеры, входы занавешены одеялами и плёнкой, нарезанной полосками. Всего коробок он насчитал пять.
Посреди бескрайнего поля тел они походили на небоскрёбы.
– Залезай, – приказала Мелета, кивая на крайнюю коробку. В щели из-за одеяла пробивался желтый свет и выходили клубы не-то пара, не-то дыма.
– Нифига, – он что есть силы затряс головой. От одной мысли лезть в это провонявшее логово… – Тут наверняка заразы полно, столбняка, например. Или туберкулёзной палочки…
– Лезь, – шепотом прикрикнула Мелета. – Зря, что ли, я тащила тебя сюда?
– А я тебя не просил, – разозлился Мирон. – Ты обещала вывести меня на поверхность, а не в этот… морг.
– Но ты должен. Платон сказал…
– Опять Платон! Ты же его никогда не видела, откуда ты можешь знать, что он сказал, а что – нет?
– Он говорит с Уммоном. А Уммон передаёт нам. Ну давай, что тебе стоит? – в голосе её прорезались просительные нотки. – Это не займёт много времени… И там чисто. Честное слово.
– Ладно, – он давно понял, что сдался. Никогда не умел спорить с женщинами… – А ты что будешь делать?
– Ничего, – серебряные колечки в брови удивлённо дрогнули. – Просто подожду.
Одна мысль, что Мелета может куда-нибудь уйти, пока он будет находиться в коробке, чуть не заставила Мирона отказаться. Нужно этому Уммону – пусть сам выходит и говорит.
Кивнув девушке, он опустился на колени и пополз внутрь. Вперед, в кроличью нору… – пронеслось в голове полузабытое воспоминание из детства. Помниться, Платону очень нравилась эта книжка.
Внутри, вопреки ожиданиям, было даже уютно. Под потолком – стенкой картонной коробки – горела лампочка, обернутая самодельным абажуром. Звёздочки, вырезанные в тонкой рисовой бумаге, создавали неуловимый эффект праздника. Волшебства. К тому же, пахло внутри приятно, ванилью и корицей.
Рождественский пирог, – всплыло еще одно воспоминание. Отец не любил рождества. Говорил, что справлять бессмысленный ритуал, когда сути праздника уже никто и не помнит – пустая трата времени. Но мама всегда пекла пироги на седьмое января. Говорила, что холодным январским утром нет ничего лучше кусочка сладкого пирога с чашкой какао…
Устроено в коробке тоже всё было с претензией на уют: аккуратно застеленный клетчатым пледом спальник у одной стены, на полу – другой стенке коробки – полосатый синтетический коврик, из таких, что можно мыть сколько угодно, они даже не намокают. Облил водой – и стели на место. Вдоль дальней торцовой стены – крошечный столик-поднос на складных ножках и старушка с белоснежными буклями. Она сидела, скрестив ноги по-турецки, в одной руке – электронная трубка, в другой – китайский веер из бамбуковых плашек. Одета старушка была в пожелтевшее от долгой носки кимоно с узором из хризантем. Ручная работа, – с удивлением распознал Мирон. В любом музее за эту тряпку могли отвалить целое состояние…
От трубки, которую курила старая леди, и распространялся этот ванильный дым – она как раз поднесла мундштук к морщинистому и коричневому, словно кофейное зернышко, лицу и выдохнула густой и белый, как её кудряшки, клуб пара.
– Здравствуйте, – сказал Мирон, усаживаясь на коленки в другом торце коробки. Между ними оставалось еще добрых два метра – гигантское расстояние. Старушка подмигнула прозрачным, как весенний ледок, глазом и улыбнулась.
– И тебе не хворать, – изо рта выплыл еще один клуб дыма.
Что-то в интонации, в том, как она подмигнула, как двинула рукой и наклонила голову, было знакомое. Такое, что ошибиться было почти невозможно…
– Платон? – он сам удивился, когда вырвалось имя брата. Будто язык знал ответ еще до того, как его обдумает мозг.
Старушка подмигнула еще раз. Когда она растянула губы в улыбке, стало видно, что во рту у неё – один единственный зуб. Голые десны поблёскивали почти неприлично, и Мирон отвёл глаза. В век доступности и дешевизны имплантов обходиться без зубов ему казалось чем-то вроде мазохизма.
