Мне кусочек янтаря!
Она с таким мягким милым латышским акцентом уговаривала Юрмалу подарить ей кусочек янтаря, что весь зал начал ей подпевать, а я сидела гордая и чувствовала вроде как причастность! Хотелось встать и сказать: «Это ж мой папа написал!»… А за соседним столиком сидел сам Раймонд Паулс, с которым он тогда и писал песни.
Прекрасное было время, добрее, теплее, богаче на людей и отношения, запоминающееся. И каждую весну в те времена у нас в семье начинался зуд – мы собирались в Латвию. Я всегда складывала в чемодан новые учебники, которые мне только что выдали в школе, чтобы якобы учиться все лето на отдыхе, но мама тихонько их вынимала, зная, что ни один я не открою, а папе всю эту тяжесть таскать по поездам. Но желание мое всегда ценила. Папе главное было взять пишущую машинку и пару блоков сигарет, маме – новое платье, купальник и книжек побольше, а бабушка, Лидка моя, не думайте, тоже не отставала – шила сама себе платья, чтоб потом все на курорте оглядывались и спрашивали, откуда, из каких лондонов-парижей такая красота? Ну еще и кипятильники всякие с собой брала, конфетки-бараночки, чтоб дети, мама с папой и я, были всегда накормлены и приголублены.
Прошло все это счастье, давно прошло. Но ощущение от него осталось, крепко засело, не выветрится. Часто в Латвию возвращаюсь, держит меня там что-то. Года три назад поняла, что еще, кроме сладких детских воспоминаний. В десяти километрах от Дома творчества нашла деда, отцова отца. Братскую могилу, где он лежит. Ехали с Данькой, младшим моим, и подругой по Латвии через какие-то поля созревшей пшеницы вперемешку с маками и васильками, через черничные леса с мачтовыми соснами, заливные луга с разнотравьем. Въехали в поселок Слампе, знали, что где-то здесь эта могила и решили с дороги выпить кофе, поиски, видимо, предстояли долгие. Кафе одно, обслуживающее соседний детский лагерь, скоро обед, бабушка старого образца накрывает на стол.
– Добрый день! А где здесь солдаты похоронены? – спрашиваем.
– Вот, прямо за нашим кафе братская могила, – она махнула рукой за угол.
Мы переглянулись – такое ощущение, что мы ехали, точно зная куда, хотя это была первая случайная остановка.
Обошли серенькое здание советских времен, пошли дальше по тенистой аллейке, которая вывела нас прямо к братской могиле, припрятанной от глаз. Стоят обелиски, много, штук тридцать, лицом к лицу, слегка запущенные, с чуть выцветшими именами погибших и наполовину закрытые разросшимися можжевельниками. Подошла к первому же обелиску, наугад, отогнула кусты и прочитала первую попавшуюся фамилию: «Лейтенант Петкевич», 22 февраля 1945 года. Без инициалов, просто фамилия…
Фамилия деда.
И мурашки.
Сколько же отец в течение жизни писал писем и отправлял запросов, чтобы узнать, где, в какой стороне и как погиб его отец, командир саперного взвода лейтенант Станислав Петкевич. А мы с сыном приехали по-деловому и через пять минут нашли могилу деда, вроде как точно знали, у кого спросить и какую ветку старого можжевельника отодвинуть, чтоб увидеть заветное имя. Или словно вел нас кто-то, подсказывая, где свернуть и у кого спросить. Постояли, помолчали. Посадили у могилы подсолнух и ушли. Теперь знаем, куда приезжать. Жаль, отец не дожил, для него это много значило.
#######
По Латвии я часто путешествовала, не всё ж на холодном пляже сидеть! Один раз специально в санаторий отправилась на всякие процедуры, хоть и не люблю это дело, вот решила попроцедуриться, а то совсем замоталась. Захожу в кабинет, там тетенька из тех, кто еще в советское время в одном из юрмальских санаториев работала, знающая, юркая, немного похожая на мышку в очках.
Вглядывается, вижу, пытается чего-то вспомнить.
– Вы у меня были, лицо знакомое, – говорит.
А я знаю, что не была.
– Подводный массаж у меня делали?
– Да нет, ни разу.
– А вакуумный? Я ж вас знаю!
– Не приходилось… – отвечаю.
– Значит, душ Шарко! Точно, его! Правильно?
– Ни разу в жизни!
– Да что вы! Ну я же знаю, что вас видела…. Может, восходящий душ? – с надеждой спросила она.
– Никогда не пользовалась! – честно ответила я.
Мышь напряженно замолчала, делая мне массаж уже без слов, но я каждой клеткой чувствовала, как она, бедная, мучается от любопытства…
– Ну теперь-то я вас точно запомню! – пригрозила она мне, провожая из кабинета.
Юрмала очень сезонная, и летом здесь жизнь бьет ключом. Так все замечательно: море, погода, песок, чайки, сосны, рижский бальзам, хлеб с тмином, сыр с тмином, жизнь с тмином! Отдыхай и радуйся!
Пошла на рыночек фруктов купить. Ну тот, который на улице Йомас. Там сидит всегда несколько продавцов – пара бабок, мальчик-студент да разбитной мужик в годах, который вечно орет какие-то глупости: «Без моего грибка никто не уходит!» – это он так подосиновики продает!
Представляете, да?
А последнее, что мне нужно в жизни, это дедов грибок!
Подошла к тетке с ягодами и горошком, а она на меня как завуч вперилась и громко так молчит. Я прям слышу, как у нее мысли елозят по извилинам.
– Вот я вас вижу и думаю…
– Это хорошо, когда меня видят и думают… – говорю я.
– Я не в этом смысле. Я вас узнала или нет?
– Не знаю, – честно отвечаю. – А почём горошек?
– Цветы или стручки?
– Стручки.
– Вам 2 евро за 100 грамм…
– То есть, по стручку за евро…
– Ну это же только вам! Я же вас узнала!
Узнают меня как-то все в убыток…
Но сидеть на одном месте, пусть и процедурном, точно не моё. Проехали раз от Юрмалы до Даугавпилса, наискосок перерезав всю страну с северо-запада на юго-восток, почти к белорусской границе. Ехали, конечно, не просто так, а в гости, в леса и охотничьи угодья. По дороге шли крестные ходы от Риги в сторону Аглоны, в главный латышский католический храм, куда ходят молиться иконе Аглонской Божьей Матери. И раз в год – большое паломничество, десятки тысяч верующих, молитвы и песни. А недалеко от храма, как водится, торговцы, ремесленники, сидят, строгают, вяжут корзины, делают керамику.
