Впрочем, он даже и об этом думать внятно уже не мог.
Все остатки сил уходили на то, чтобы очередной раз оторватьот земли правую ногу… поднять. Переставить… А теперь — левую…
Невыносимо медленно они поднялись на обрыв, одолели вкривь ивкось расчерченную сосновыми корнями лесную тропинку — и вышли к деревнеГлуховке. Той самой, в которую даже на «Ниве» не мог довезти бабку Ерофеевнусын автобусного водителя… Покосившиеся избушки, в которых доживали векброшенные старухи, убогость, нищета… И небось чадящая лучина по вечерам, ибоэлектрических столбов в округе решительно не наблюдалось…
— Сюда, паря, — потянул Никита Краева в бузину,среди которой кособочилась замшелая сараюшка. — Заходь, седай на пол.Закрой ладонями глаза.
В ноздри шибанул густой мышиный дух, зашуршало на полу сено…Хлопнула закрываемая дверь. Стерва-боль гадиной завинтилась в мозгу, перейдя,кажется, все мыслимые пределы…
— Ну всё, болезный. Хорош рассиживаться,выходим, — почти сразу раздался в темноте голос Никиты.
Краев отнял ладони, замычал, кое-как разлепил глаза,поднялся, медленно вышел из сараюшки, сощурился на солнечный свет…
И от изумления забыл даже про боль. Кажется, теми жеостались только деревья близко подступившего леса. Громадные, мощные,кряжистые, способные припомнить не только Великую Отечественную, но и… ох,страшно даже подумать что. Слева, где полагалось быть топям, поблёскивалоогромное озеро, из него в просторную реку бежала искрящаяся протока, а нагорушке виднелся крепкий, добротный, посеребрённый временем деревянный забор.Над ним вился дым, долетал запах гари и слышался размеренный тяжёлый звон,словно кувалдой по рельсу.
Уж не тот ли самый колокол, который то ли слышал, то ли неслышал Краев, стоя на судьбоносном мосту…
Он рад был бы спрятаться от слишком громкого звука, нозаторопившийся Никита поймал его за руку и потащил прямо туда. Пришлось вочередной раз стиснуть зубы и ковылять, ковылять… А впрочем, его вели не кворотам в заборе, а несколько в сторону туда, где стена леса распахивалась козёрному берегу. Там, у самой воды, притулилась избушка-не избушка — сруб«в лапу», с крышей из дёрна и крохотным узким оконцем, задвинутым особойдощечкой. Баня! Что ни есть натуральная, со вкусом и размахом протопленнаяпо-чёрному… Даже в предбаннике едва живому Краеву тотчас показалось, что онвсё-таки застрелился и, как положено самоубийце, угодил прямёхонько в ад.Только не на сковородку, а скорее в кастрюлю. Верней, в скороварку.
— Распрягайся и заходи. Внутри — лягай сразу, —дал последнюю «овцу»[39] блаженный Никита и выскочил насвежий воздух, а Краев, наконец-то оставленный в покое, с трудом поборолискушение лечь прямо здесь, свернуться зародышем и умереть. На автопилотескинул с себя барахло, вслепую нащупал низкую дверь… упал на полок…
Ему было даже не особенно интересно, что ждало его дальше.Ну, появятся сейчас черти, подумаешь, эка важность. Ну, сожрут его, сварят,изжарят, четвертуют, смелют на фарш… Плевать, уже совсем не страшно, скорей бытолько всё кончилось.
А потом в парном скороварочном полумраке он вдруг увиделОксану. «Ох! Трусы-то надо было оставить…» — мелькнула идиотская мысль.Гэбэшница Оксана стояла босая и простоволосая, в короткой рубахе по колено. Дане в развратной какой импортной комбинашке — рубаха, прилипшая к телу, была издомотканой холстины, до изумления целомудренная и строгая.
«Глюки, — очень тихо подумал Краев. — Если это ад,то откуда она здесь взялась?..»
Он глупо улыбнулся и всё-таки собрался всерьёз помереть, нотут наваждение подошло вплотную, уставилось в глаза и, не обращая внимания наего беспомощную наготу, положило на лоб не по-женски сильную руку… А потомОксана принялась мять, ощупывать, выглаживать, простукивать больную голову,будто проверяя на спелость арбуз. Казалось, её пальцы залезали внутрь, бережнокасались мозга, что-то там выискивали… а найдя — выковыривали, выдирали,выкручивали без всякой пощады.
И всё это молча, сосредоточенно, страшно, с гримасой жуткогонапряжения на губах…
А уж больно-то как…
«Привет, Оксана», — хотел было он сказать в моментпросветления, но губы не подчинились. Тело больше не принадлежало ему, чужаянезримая воля держала его, как в сетях. Краев мог только думать и наблюдать —да и то еле-еле.
В какой-то момент он увидел вдруг у Оксаны на груди родинкуи сумел даже обрадоваться. Хотя от боли толком не понимал, как ещё жив.
— Сядь! — точно хлыстом стегнул повелительныйокрик.
Краев с хрустом сжал зубы, подчинился, близко увидел её лицои понял, что это была всё-таки не Оксана. Вернее, Оксана, но… в некоторойдругой ипостаси. Такой она могла бы стать, живи она не в душной цивилизации, алет этак тысячу с лишком назад. Не подполковник Варенцова, а ведьма, леснаявоительница, жрица древних Богов. Необузданная, естественная и невыразимопрекрасная…
И всё равно — такая знакомая и родная…
— Замри! — последовала новая команда, чужие пальцыотпустили измученный мозг… и на несчастную голову Краева стали намазыватькакую-то слизь. Обжигающе горячую, неописуемо вонючую.
Щедро, от души — деревянной лопаточкой из глиняного горшка.Слизь пенилась, пузырилась, исходила вонью и… быстро застывала, как гипс.
Когда незатронутыми остались только глаза, Оксана пересталанамазывать и низким распевным голосом завела:
Во чистом поли-и-и лежит камниш-ш-шо…
На камниш-ше том рыжий котиш-ш-шо…
Котиш-шо вот с таким большущим зубиш-ш-шом…
Вот с таким железным когтиш-ш-шом…
Он кусат Олегов мозог и прикусыва-а-ат…
Злую болесть из него выцарапыва-а-ат…
Чтобы не болел, не щемил, не дави-и-ил…
Ни в костях, ни в суставах, ни в белам теле…
Сгинь, хворь, зараза, немощь, болесть-болезнь!
Ты повыйди, повысыпи из костей, из мозог,
из могучих жил!
Не ной, не боли, навсегда заживи!!!
Под эту дивную музыку колтун на голове у Краева окончательносхватился. Череп стиснуло с неистовой силой, стало понятно, как чувствовалисебя жертвы отцов-инквизиторов, когда им зажимали головы в специальноразработанные тиски.
— Выходь, — без передыху направили его вон избаньки, босого, в чем мама родила, заставили взглянуть на дно колодца. — Ану, на колени!
Так называемый колодец представлял собой глубокую яму сжижей на дне. Причем, судя по чавкающей грязи под коленями, вырыли ямину совсемнедавно.
«Сейчас башку рубить будут…» — с беспредельным облегчениемрешил Олег, однако вместо ножа по шее ему приложились опять же по голове —чем-то тупым, зато весьма с душой. Так, что бетонная короста хрустнула, какяичная скорлупа, и кусками осыпалась в жижу на дно колодца. Осыпалась, кстати,вместе с волосами — да фиг-то с ними, слава Богу, что не с ушами…
