Я березовой корою оботру кровавый след. Что со мною, что со мною – плачу я, а слез и нет. Зарыдает черный ворон надо мною в облаках. Что со мною, что со мною – нету силушки в руках. Я очнусь на поле боя, прикоснусь рукой к кресту. Что со мною, что со мною – смертью веет за версту. И я вспомню вечер боя, роковой тот взмах меча. Что со мною, что со мною – переломлен, как свеча. Небо тучи перекроют, обольют святой водой. Милая, тебя я помню, любая, а что с тобой? Что ж с тобой, коль силу вражью пропустил я сквозь себя? Что ж с тобой и домом нашим, не испугано ль дитя? Братец ворон, братец ворон, улетать ты не спеши. Расскажи, что там с семьею, только правду мне скажи. И прокаркал мудрый ворон: – Богатырь, ты тихо спи, Целы все, дитя спокойно, волноваться не спеши. И заснул упрямый воин, перестал траву грести, А могилой стало поле, небо – домом для души. Мудрый ворон, мудрый ворон, в поле воина пожалел. Не сказал: – Семью убили, погребальную лишь спел…
Песнь закончилась, и Калин услышал, какой бывает гробовая тишина, даже сивучи больше не трепыхались: обожравшись алкогольного корма, они или сдохли, или спали – кто их там разберет, валяются себе в пыли, молчат.
Лют медленно поднялся со своего почетного места, подошел к внуку, погладил по голове, приглаживая торчащие в разные стороны непослушные вихры, вынул из рук внука инструмент, вернул хозяину.
– Идем, внучек. Идем за стол… заслужил.
Утро было тяжелым. Голова хоть и не болела, но пить хотелось ужасно. Брага – не водка, но Калин не помнил, как встал из-за стола, как попал домой. Наверное, отец или дед отнесли на руках да уложили в постель. Видимо, так оно и было, потому что лежал он в своей кровати, заботливо разутый и укрытый.
– Что, алкаш, проснулся? – услышал он насмешливый голос Дони.
– Фу-у, ну от тебя и разит, прям как от батьки, – посмеивалась сестрица, протягивая несчастному ковш с темной, пенящийся жидкостью. – Пей, пей, хвороба, это квас с травками лечебными. Батька его всегда после этого дела требует.
Выпив действительно животворящий напиток, Калин поинтересовался – где все? Чего это такая тишина в хате?
– Как где? – удивилась Доня. – А после гулянья раскордаш сам собою уберется, что ли, по-твоему? Порядки в деревне наводят, естественно, столы с лавками разбирают, посуду да заборы починяют соседям.
– Заборы? А заборы-то зачем?
– А кто знает, зачем это вы с Митьком на самоходке кататься удумали средь ночи. Ты все орал про какой-то трехколесный велик-переросток да про ралли париш даскар.
– Париж – Дакар, – на автомате поправил ее брат.
– Угу, да хоть омут зеленый, – буркнула Доня. – Затянули его на гору, с которой мы зимой катаемся, да как дали оттудова вниз – самоходка на кочку наскочила да так шибко высоко подпрыгнула, аки птица по воздуху, а вы орете радостно, руками машете. Мы с мамкой да Аняткой думали – все, поубиваетесь! Ан нет, грохнулись оземь да дальше покатились и прямо деду Богдану в забор – трах! Доски в дребезги, телегу дедову в дребезги, а сами валяетесь у евойной навки в сарае и хохочете, как полоумные, а сарай-то нечищенный, а вам смешно. Даже навка его на вас, как на идиотов, посмотрела, и вид у ней такой был, что умела бы она говорить по-человечьи, Боги мне в свидетели, срамно бы выругалась на вас, это уж точно. И как живы остались, чудо просто. Бабы за головы да причитают, а мужики-то смеются да хвалят вас. И ладно, если бы на этом все и закончилось, так нет, они и свои самоходы повыгоняли, и давай лихачить по дороге, кто быстрее да ловчее.
Калин сел на кровати, болезненно морщась, потер ушибленное место чуть ниже спины.
– Ой, чего-то я не припомню никаких телег, – сказал он, явно пытаясь восстановить в памяти вчерашний вечер, и вид у него при этом был довольно виноватый.
– А ты во дворе поди глянь, – с укором посмотрела она на братца и вышла из комнаты, прихватив с собой пустую посудину. И из общей комнаты прокричала: – Ты подымайся давай, поешь да иди помогать, не отлынивай, алкаш несчастный! Да матери скажи, что воды я уже натаскала и у Мурайки прибралась, корму на вечер ей ща запарю да вертаюсь!
Загремела печной заслонкой, и послышались звуки кресала – огонь разжигала. Над головой зашебуршало.
– О, привет, ушастый. Что, тоже будешь меня ругать за вчерашнее? Не? Ну, иди сюда, пузо почешу.
Мрякул расправил крылья и плавно опустился на кровать, проворно вскарабкался на плечо мальчишки, ткнулся мокрым носом в шею, щекотно фыркнул в ухо, запрыгнул на голову, потоптался, кружась на месте, вспорхнув, приземлился, вернее сказать, «прикроватился» и принялся усердно тереть мордочку лапками, то и дело фыркая.
– Да, кот, от меня сегодня воняет хуже, чем от скунса, согласен. Иду мыться.
Нехотя поднялся на ноги и, слегка прихрамывая, поплелся к колодцу. Обливаться сейчас уже довольно холодно – лето-то закончилось, но сегодня эта процедура была просто необходима.
Выйдя на крыльцо, Калин увидел остов той самой несчастной самоходки, кучкой изломанных деталей покоящейся прямо посреди двора. Хоть и неисправная, но все же очертания действительно трехколесного велосипеда в ней отчетливо угадывались. Ранее как-то не доводилось видеть местный, самоходный транспорт. В обычные телеги запрягали все тех же навок, но были еще и самоходные, раза в два меньше обычных, но с вместительным багажником, с удобной лавкой на два человека. Они водились не в каждом дворе и обычно использовались для поездок в соседние деревни. Большие, широкие колеса обеспечивали почти вездесущую проходимость, а малые габариты позволяли протиснуться между деревьев в лесу, если те не совсем тесно росли, конечно, и не было густого подлеска да кустарника. Вместо покрышек на деревянных дисках красовалась все та же резиновая лоза, местная родственница плюща, намотанная в несколько слоев и залитая скрепляющим веществом янтарного цвета.
– Че, любуешься? От-то, теперь новую деду покупать придется, эту отец уже не починит, все, отъездилась, – усмехнулась, выглядывая из-за спины брата Доня. – Ироды, что еще сказать, – заключила она деловито и, размахивая пустым ведром, вприпрыжку поскакала к овину.
Почесав ноющий затылок и обнаружив там внушительную шишку, Калин снова вздохнул, еще раз окидывая взглядом результат вчерашних гуляний, сплюнул с досады и направился к колодцу.
* * *
В третий день после праздника ни свет ни заря на порог их дома явился Сава и спросил у отца взять на время самоходку. Он собирался отправиться к матери в Озерск: проведать жену, разузнать, не родила ли, да сообщить родне гордую весть о том, что Федун теперь мужчина, ну и узнать у сестры, прошел ли такой же обряд ее сын. Разница в возрасте у их детей ведь всего несколько дней. А так как Ардынка, выйдя замуж, сменила не только хату, но и деревню, а Федун едет с отцом, то за старшего в доме теперь остается Митек, и на попечении его шесть младших братьев и сестер-погодок. Сава очень нервничал и хотел побыстрее добраться туда и вернуться обратно, поэтому и пришел просить транспорт. Своего-то подобного отродясь не было: не по карману его семейству подобная роскошь. Отец, естественно, дал свою самоходку, которая, в отличие от дедовой, почти не пострадала в ночных гонках, а мать заверила соседа, что пошлет дочерей в помощь Митьку да и сама к вечеру наведается с проверкой, посмотрит, все ли у детей в порядке, накормлены ли, да и вообще, для успокоения души своей – все же, не совсем они ей чужие, соседи, как-никак.
