– Это ничего, что ты какой-то пришибленный, – говорит Мэри. – Бывает, все нормально. Я же поняла, чего стоило твое спокойствие, когда ты говорил про… как ее там?
– Лора.
– Ага, про Лору. Но ведь человеку не запрещено хотеть кому-нибудь впердолить только потому, что его самого имеют. Не грузись. Я лично не гружусь. Пусть у нас обоих не сложилось с партнерами – это еще не повод лишать себя неотъемлемых человеческих прав.
Такой ход беседы начинает смущать меня сильнее, чем то, что ей предшествовало. «Впердолить»! Кто бы мог подумать, что они и вправду употребляют это слово! Боже мой. Всю свою жизнь я мечтал переспать с американкой, и теперь, когда мечта исполнилась, понимаю, почему большинство не делает этого слишком часто. Американцы, понятно, не в счет – они, по всей видимости, спят с американками регулярно.
– Ты считаешь секс неотъемлемым человеческим правом?
– А то! И я не позволю этой жопе вставать между мной и членом, которого мне захочется.
Я стараюсь не думать о том, как можно было бы графически отобразить созданный ею причудливый образ. И еще я решаю не заострять ее внимания на том, что, хотя секс и является неотъемлемым человеческим правом, трудновато настаивать на реализации этого права, когда ты вечно не в ладах с людьми, с которыми тебе хотелось бы его реализовать.
– Какой жопе?
Она злобно произносит имя широко известного американского певца; вы о нем, скорее всего, слыхали.
– Это с ним ты делила пластинки Пэтси Клайн?
Она кивает, и я уже не в силах сдержать возбуждение:
– Потрясающе!
– Что потрясающе – что ты переспал с той, которая спала с…? (Она снова называет имя широко известного американского певца; в дальнейшем я буду именовать его Стивом.)
Она права! Именно так! Именно: я переспал с той, которая спала со… Стивом! (Без настоящего имени эта фраза звучит глупо. Все равно как если сказать: я танцевал с парнем, который танцевал с девушкой, которая танцевала с… Бобом. Но попробуйте подставить в нее имя кого-нибудь не то чтобы совсем уж знаменитого, а так, достаточно знаменитого – скажем, к примеру, Лайла Ловетта, хотя во избежание правовых недоразумений заявляю, что это не он, – и вам все станет более или менее понятно.)
– Мэри, не говори ерунды. Я же не настолько примитивен. Я просто имел в виду, ну, как бы потрясает, когда узнаешь, что автор … (я называю главный хит Стива, тупую и омерзительно чувствительную балладу) оказался таким ублюдком.
Я очень доволен, что нашел объяснение своему восторгу. Оно не только помогло мне выбраться из неудобной ситуации, но и пришлось как нельзя к месту.
– Это он про свою предыдущую написал, которая до меня была. Скажу тебе, то еще удовольствие – слушать, как он поет ее каждый вечер.
Великолепно. Как раз этого я и ожидал от романа с женщиной, имеющей контракт со звукозаписывающей фирмой.
– Потом я написала «Patsy Cline Times Two», а он сейчас, наверное, сочиняет что-нибудь про то, как я сочиняю песню обо всем этом, а его предыдущая, наверное, сочиняет песню про то, как про нее сочинили песню, а…
– Да, такие дела. Все мы так.
– Вы что, все сочиняете песни друг про друга?
– Нет, но…
Слишком много времени ушло бы на объяснения про Марко с Чарли, и про то, как они сочинили Сару, ведь без Марко и Чарли не было бы никакой Сары, и про то, как Сара и ее приятель, тот, что хотел сделать карьеру на Би-би-си, сочинили меня, и как Рози с ее угарными синхронными оргазмами вместе со мной сочинила Иена. Просто ни у кого из нас не хватило ума или же таланта обратить наши сочинения в песни. Мы обратили их в жизнь, что гораздо безнравственнее и отнимает куда больше времени, да и насвистывать наши сочинения невозможно.
Мэри встает:
– Сейчас я сделаю что-то ужасное, но ты уж меня прости.
Она идет к магнитоле, достает из нее кассету, пошарив вокруг, ставит другую, и мы с ней вдвоем сидим в темноте и слушаем песни Мэри Ласалль. Мне кажется, я понимаю, почему она так сделала; наверное, если бы я тосковал по дому, пребывал в растерянности и не очень понимал, что за игру затеял, я бы сделал то же самое. В такие моменты полезно бывает чем-нибудь заняться. А мне что прикажете предпринять? Пойти отпереть свой магазин и в одиночестве прохаживаться вдоль полок?
– Это неприлично, да? – говорит она некоторое время спустя. – Что-то вроде мастурбации – получать удовольствие, слушая саму себя. Согласен, Роб? Всего три часа назад мы занимались любовью, а я уже хочу подрочить.
Напрасно она это сказала.
В конце концов мы ложимся спать и встаем поздно, и я, похоже, выгляжу и пахну слегка неприятнее, чем она могла бы в идеале ожидать; она держится дружелюбно, но отстраненно У меня возникает ощущение, что эта ночь вряд ли повторится. Мы идем завтракать, и там, куда мы пришли, полным-полно парочек, вместе проведших ночь, и, хотя мы не выделяемся на общем фоне, я понимаю, что мы не такие, как остальные: все здесь выглядят счастливыми, довольными и устроенными, а не нервными, напряженными и тоскливыми, и мы с Мэри с исключающей продолжение близости сосредоточенностью погружаемся каждый в свою газету. Но по-настоящему мы противопоставляем себя прочим парочкам, только уходя: жалкий чмок в щечку на прощание, и, хочется мне или нет, на оставшуюся часть воскресенья я предоставлен самому себе.
Что же было неправильно? Да все было и правильно, и неправильно. Правильно: мы замечательно провели вечер; мы переспали друг с другом, и это не унизило ни одну из сторон; у нас даже состоялась предрассветная беседа, которую я и, возможно, она будем вспоминать еще долгие годы. Неправильно: все эти дурацкие терзания – уходить или остаться, – из-за которых я выглядел конченым придурком; то, как красиво мы сошлись, а потом не знали, о чем бы таком поговорить; то, как мы расстались; то, что я ни на шаг не приблизил своего появления на конверте ее следующего диска.
11
Всю жизнь я терпеть не могу воскресенья – по причинам, понятным британцам («Хвалебные песни»[53]по телевизору, закрытые магазины, студенистая мясная подливка, к которой и подходить близко не хочется, но которой тем не менее не миновать), а также по причинам, понятным обитателям всех других стран. Но это воскресенье бьет все рекорды. В принципе, мне есть чем заняться: можно позаписывать кассеты, посмотреть видео, перезвонить людям, оставившим сообщения на автоответчике. Но ничего этого мне делать неохота. В час я возвращаюсь к себе в квартиру, а к двум мне становится так погано, что я решаю поехать домой – туда, где мама с папой, студенистая подливка и «Хвалебные песни». Это все от ночных размышлений, в правильном ли месте я оказался, проснувшись: в родительском доме мне не место, я не хочу, чтобы место мне было в их доме, но я хотя бы знаю, где этот дом.
