На рассвете – еще не было пяти часов – мы выпили утренний кофе, уже ставший для меня привычным, и взошли по деревянному помосту на корвет «Санта-Кьяра» – тот самый, где служил матрос Джамбаттиста, таскавший наши тюки. Мы оказались единственными пассажирами, так как корвет – военное судно, и принц приказал отчалить немедленно.
– Попрощайся с Италией, Сюзанна, – сказала мне дама, когда корвет снялся с якоря и отчалил.
Я взглянула на" Джакомо. В его глазах стояли слезы. Как тогда, когда уходил Антонио…
– Quel che sara sara,[32]– вздохнул Джакомо.
– Addio-o-o![33]– закричал Розарио.
Это были последние наши слова на родной земле. Отныне нам предстояло научиться говорить по-французски.
Я обернулась к синьорине Стефании и взяла ее за руку.
– Che coso facciamo?[34]– спросила я.
– Non lo so,[35]– сказала она, вздохнув, и обняла меня. По лицу ее катились слезы.
Берега Италии вскоре скрылись в легкой дымке, утонули за горизонтом, а легкий ветерок уносил наш корвет все дальше и дальше от родины, все ближе к неведомому Марселю.
Над мачтами с криком реяли белокрылые чайки.
Слышался лязг цепей, которыми были прикованы к лафетам пушки.
Ветер надувал паруса, и они шумно лопотали над нашими головами.
Я уткнулась в колени синьорине Стефании и впервые за все путешествие заплакала.
ГЛАВА ВТОРАЯМОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ
1
Южный порт Марсель встречал нас августовской жарой, криками грузчиков и ослепительно-белым королевским флагом над башней Сен-Жан.
Путешествие не было ни долгим, ни скучным. За все время волна разыгралась только раз, да и то не очень сильно. Я кормила чаек раскрошенным хлебом в тех местах, где земля была совсем близко, – например, возле Сицилии; перегибаясь через борт, смотрела, как ласкает темно-голубая волна бока корвета, наблюдала, как ловко лазят по реям юнги, испытывая сильное желание последовать их примеру, исследовала весь корабль и, главное, училась у синьорины Стефании говорить по-французски.
Иногда нам попадались навстречу утлые рыбачьи суденышки, торговые корабли и военные корветы – «Санта-Кьяра» салютовала им из пушек. Некоторые суда капитан Кораччи называл контрабандистскими, но я смутно понимала, что это означает.
В Марселе все говорили по-французски, но на этом, пожалуй, и заканчивалось его отличие от Неаполя. Небо здесь было такое же синее, и так же стройно стояли в порту корабли с белыми спущенными парусами, и так же тягуче плыл в знойном воздухе мелодичный звон колоколов. Вдоль набережной прогуливались дамы в роскошных платьях, закрытые от южного солнца зонтиками и митенками. Дивясь, я таращилась на их огромнейшие прически – до двадцати дюймов в высоту, – украшенные парусами, цветами, перьями, и квадратные громоздкие кринолины.
– Видите, дитя мое? – спросила старая дама. – Это француженки.
Маркиза и принц разговаривали со мной исключительно по-французски, хотя я еще почти ничего не понимала.
Мы не стали задерживаться в Марселе надолго и уже на следующее утро, переночевав в гостинице, отправились в замок Сент-Элуа.
На дорогу ушло десять дней, ибо ехали мы медленно, да еще и мадам де л'Атур – так звали старую маркизу – постоянно страдала от мигреней. Пейзажи, проплывавшие за окном кареты, преимущественно были равнинными, изредка попадались горы, а затем появились темные влажные леса и болота, сланцевые горы и солончаки, грустные пруды и гречишные поля, и, когда мы проезжали последний лес, который старая дама называла Содрейским, в воздухе явно запахло морской свежестью.
Но море здесь было не такое, как в Тоскане, – яркое и ослепительное; напротив, печальное, окутанное туманами и тучами, овеваемое холодными сырыми ветрами, оно поневоле вызывало тоску и грусть.
О замке Сент-Элуа, куда мы прибыли в конце августа, следует сказать несколько слов. Он располагался к востоку от небольшого местечка Конкарно и в двух лье от моря. Построенный – как мне сказал принц – более шести веков назад и многократно переделанный, он был невелик по размерам и совершенно терялся в пространстве огромного парка с прудами и пещерами в английском стиле. Над морем зелени возвышались две старинные башни. Стены Сент-Элуа, возведенные из темного красноватого камня, были сплошь увиты зеленым плющом вперемежку с диким виноградом; крыша из светло-коричневой черепицы в ясный жаркий день так блестела на солнце, что казалась сделанной из золота. В парке имитировалась дикая природа: запутанные тропинки, заросли кустов и деревьев, укромные лужайки.
На первом этаже огромный средневековый зал был переделан под гостиную: каменные стены, на которых раньше развешивалось оружие рыцарей, были скрыты за деревянной обшивкой и мягкими обюссоновскими коврами; канделябры заменены светильниками с приятным светом; пол устлан пахучим сосновым паркетом. Здесь было царство рококо – плоскость стены как бы исчезала, скрытая декоративными панно и зеркалами, отражающимися друг в друге; и панно, и зеркала заключены в асимметричные обрамления, состоящие из прерывистых завитков, нигде нет ни одной прямой линии – сплошной хоровод виньеток. Хрупкие столики и пуфы стояли на тонких, загнутых книзу ножках, как балерины на пуантах. Огромные золотые зеркала поддерживались позолоченными богинями; на больших каминных часах, облокотясь, лежали два золотых амура с луком и стрелами. Гобелены отражали истории из жизни Пирама и Тисбы – розовые, серебряные и золотистые нитки сливались в узоры. Всюду здесь преобладали светлые краски: розовый круглый письменный столик, светлая бронза часов, бледно-лавандовые тяжелые портьеры, хрустальная люстра с розовыми ароматическими свечами… Словом, это был кусочек Парижа, перенесенный в Бретань.
На второй этаж вела крутая изогнутая лестница, устланная красным ковром; на стенах висели портреты предков – суровых бородатых рыцарей из прошлых веков, слащавых прелатов в роскошных мантиях, дворян в огромных гофрированных воротниках на манер Екатерины Медичи, людей эпохи Луи XIII с их изящными бородками и едва заметными усиками, и, наконец, аристократов более близкого времени Регентства в крупных завитках париков и пене кружев… Были здесь и женщины, а среди них – моя родная бабушка, сероглазая Даниэль де ла Бом Ле Блан, умершая еще в 1750 году. Был запечатлен здесь и ее муж, старый принц Жоффруа де Тальмон – красивый холеный старик в безупречном парике. Этот человек умер за четыре года до моего приезда.
