На этот раз учительница начала не с рассказа.
— Теперь, когда вы уже знаете, как пишутся гласные и многие согласные, — отчетливо, громко и медленно начала синьорина Кирико, — мы будем учиться писать слова. Сегодня я покажу вам два слова, которые играют в жизни каждого человека очень важную, может быть, даже главную роль. Эти слова…
Ученики слушали, затаив дыхание.
— «Дом», — вооружившись мелом, произнесла учительница, — и «мама».
Пока синьорина Кирико красивым почерком выводила на доске слова, а ученики открывали тетради, Соня встала и безотчетно пошла к двери: ей вдруг захотелось остаться совсем одной.
— Соня, вернись, пожалуйста, на место, — словно издалека, услышала она голос учительницы и медленно пошла назад.
Все старательно писали, а она сидела с остановившимся взглядом, заложив за спину руки.
— Соня, почему ты не пишешь? — дружески, даже ласково спросила синьорина Кирико, которая интуитивно чувствовала, что не должна корить девочку за непослушание: тут дело не в дисциплине, а в чем-то другом.
— Мне эти слова не нравятся, — с обезоруживающей простотой ответила Соня.
— Иди-ка сюда! — позвала учительница. — Скажи, тебе не нравится твой дом?
— Не нравится мой дом? — как бы машинально повторила Соня. — Не знаю, я не думала об этом.
Учительница с первого дня заметила, что Соня не такая, как все, поэтому внимательно к ней приглядывалась.
— Объясни, что с тобой?
— У меня нет дома.
Учительница знала Тонино и синьору Бамбину, потому что частенько в ожидании трамвая заходила в их остерию выпить кофе или капуччино, и поэтому поняла, что Соня говорит неправду.
— Ты уверена, что у тебя нет дома?
— Уверена.
— А где ты живешь?
— В остерии. Там всегда полно людей, которые пьют, едят, курят и играют в карты. Родители только ими и занимаются.
Учительница сочувственно посмотрела на свою ученицу и задала еще один вопрос:
— А мама? Может, скажешь, у тебя и мамы нет?
— Мама у меня есть, — ответила Соня, но не сразу, а после некоторого раздумья.
— Тогда в чем же дело?
— Мне ее имя не нравится.
— Назови мне два слова, которые тебе нравятся.
На Сонином лице появилась улыбка, в ее огромных янтарных глазах заплясали золотые искорки.
— «Боби», — сказала она, — это первое слово, а второе — «собака», оно мне тоже очень нравится.
— В таком случае садись на место и перепиши эти два слова в свою тетрадь, — сказала учительница и протянула Соне листок, на котором уже успела написать красивыми аккуратными буквами «Боби» и «собака».
Соня весело побежала к своей парте, а синьорина Кирико, глядя ей вслед, подумала, что надо как можно скорее поговорить с синьориной Бамбиной: ей хотелось разобраться в трудном характере своей ученицы.
Когда прозвенел звонок, все малыши с первого по пятый класс с веселым гамом бросились во двор. Школьный двор с почти уже облетевшими липами был огорожен металлическим сетчатым забором, за которым сидел и терпеливо ждал хозяйку уже подросший Боби.
— Привет, кутик. — Соня прильнула к сетке и просунула в ячейку пальцы, пытаясь погладить мягкую собачью морду. Молоденький таксик стал самым дорогим для нее существом, она никогда с ним не расставалась. По утрам Боби провожал ее до школьных ворот и сидел у забора до конца занятий. На большой перемене она рассказывала ему новости, а потом они по-братски съедали ее завтрак. Вот и сейчас Боби радостно повизгивал и вилял хвостом, всем своим видом показывая, что очень рад встрече.
Соня развернула завтрак, который ей дала мать. Это был рогалик, разрезанный вдоль, намазанный маслом и посыпанный сахарным песком. Первый кусок она, как всегда, просунула Боби.
— Сегодня я написала в тетрадке твое имя, — с гордостью сообщила она другу, который, молниеносно расправившись со сладким кусочком, нетерпеливо ждал следующего. В эту минуту Сонины успехи в правописании интересовали его меньше всего.
Дети не обращали никакого внимания на свою чудную одноклассницу, которая проводила перемены у забора, разговаривая с собакой. Учителя, сидя на каменной скамье, рассеянно наблюдали за играющими детьми и одновременно болтали. Только синьорина Кирико внимательно следила за самой трудной своей ученицей, размышляя о том, что война оставила много следов — и в городах, и в человеческих душах. Рано или поздно дома восстановят, душевные раны заживут, и маленькая Соня, повзрослев, найдет свой путь в жизни.
— Ой, смотрите, училкина любимица! — раздался ехидный голосок.
Соня обернулась. Рядом стояла нарядная Лоредана, держа в руке аппетитную марципановую булочку, покрытую блестящей глазурью. С тех пор, как Соня беспричинно набросилась на нее на улице, Лоредана не упускала возможности ее поддеть, мстя таким образом за нанесенную обиду. Она видела, что колкости больно задевают Соню, иногда готовую наброситься на нее с кулаками, и получала от этого большое удовольствие.
Соня сделала всего одно быстрое движение, и булочка упала на пыльную землю.
— Не возражаешь? — невинно спросила она, отламывая большой кусок и бросая его через забор. — Остальное можешь доедать.
Лоредана, лишившись завтрака, в долгу не осталась.
— Мама говорит, чтобы я с тобой не связывалась, — с ангельским видом заявила она.
— Это почему же?
— Потому что тебя черви гложут. Ты злая, желтая, некрасивая, и все из-за глистов. Мама говорит: они тебя замучили.
— Врешь!
Соня и сама знала, что она некрасивая, только Лоредану это не касается. Что она из себя строит, эта кривляка, эта кукла расфуфыренная! Соне хотелось ударить по лицу, озаренному фальшивой безоблачной улыбкой, вцепиться в аккуратные белокурые локоны, волнами ниспадающие на плечи.
— Нет у меня никаких глистов, это правда, такая же правда, как то, что у тебя нет отца!
Соня решила, что ее слова насчет отца, вернее, насчет безотцовщины, должны сильно задеть Лоредану.
— Ну и пусть нет, зато у тебя отец — душегуб!
И Лоредана, и Соня не знали, что такое душегуб, но обеим казалось, что это очень грубое ругательство.
— Ты что язык распускаешь? — с угрозой в голосе спросила Соня, рассчитывая в ходе перепалки понять, в чем Лоредана обвиняет ее отца.
— Я знаю, что говорю, — важно, явно копируя кого-то из взрослых, сказала Лоредана. — И все в округе знают.
— Знают что?
— А то, что твой отец разорил угольщика Марио и даже лавку его присвоил.
— Кто это сказал?
— Это все говорят, кого хочешь спроси.
