раннего Мандельштама и Пастернака в среднем такие же цифры. Но вот Фет уже оказывается неожиданностью: в одном и том же цикле «Мелодии» ранние стихи дают маленький показатель — 18 %, почти как у его антипода Некрасова, а поздние почти вдвое больше — 32 % (хотя это и не превосходит уровня романтизма пушкинского времени). Нужно усилие, чтобы понять, что в общеизвестных строках вроде «Друг мой, я звезды люблю — И от печали не прочь… Ты же еще мне милей В тихую, звездную ночь» художественный эффект достигается не подбором слов в прямом или переносном значении, а подбором изображаемых предметов; а в поздних строках: «Плавно у ночи с чела Мягкая падает мгла» — наоборот, от олицетворений и метафор свободно одно-единственное слово мгла.
Так же неожиданны оказываются сравнительно скромные показатели тропеичности у авангардистов XX века, от которых, казалось бы, можно было ожидать предельной усложненности. У имажиниста Шершеневича, который проповедовал, что стихи должны быть до предела насыщены «образами» (т. е. метафорами и метонимиями), показатель «образности» в любовной поэме «Крематорий» оказывается практически таким же, как у Блока, а во «Флейте-позвоночнике» Маяковского — ниже, чем в пушкинском «К морю». Чтобы найти у этих и других авторов действительно насыщенные тропами стихи, нужно нарочно выискивать тексты, напоминающие загадки. «Принцип лиризма» у Шершеневича начинается: «Когда сумерки пляшут присядку Над паркетом наших бесед, И кроет звезд десятку Солнечным тузом рассвет» — это значит: «когда наши беседы затягиваются до рассветных сумерек, гаснут звезды и встает солнце». Из 11 слов 6 употреблены в переносном значении — 55 % тропеичности. «Театры» у Маяковского кончаются: «И лишь светящаяся груша О тень сломала копья драки, На ветке лож с цветами плюша Повисли тягостные фраки». Это значит: «когда погасли лучи электрических лампочек, плюшевые ложи заполнились фрачной публикой». Из 13 слов 8 — в переносном значении, 60 % тропеичности; Шершеневич, несмотря на все декларации, отстает от своего соперника.
По этим примерам видно, чем на самом деле сложна авангардистская стилистика, — не обилием тропов, а их немотивированностью (или очень скрытой мотивированностью). У Маяковского подмена лучей копьями может мотивироваться сходством по прямизне, а сближение лож с веткой — сходством по горизонтальности, у Шершеневича кроет тузом без труда понимается как «пересиливает», но уже высказывания «в сумерках идут беседы» и «некто пляшет присядку над паркетом» схожи единственно по признаку сосуществования сумерек с беседами, а плясуна с паркетом. По-видимому, это минимальное возможное tertium comparationis — и притом такое, в котором теряется разница между метафорой (сближением по сходству) и метонимией (сближением по смежности), так как смежность тоже есть не что иное, как сосуществование. Вспомним характерную для Пастернака метонимию: «Лодка колотится в сонной груди», которая значит просто: «Я еду в лодке, и одновременно у меня колотится сердце». Именно такие специфически пастернаковские метонимии заставили в свое время Р. Якобсона поверить декларациям Пастернака во славу метонимии (в «Вассермановой реакции») и объявить его поэтом метонимии в противоположность Маяковскому — поэту метафоры, хотя количественно у Пастернака, как и у всех, гораздо больше метафор, чем метонимий (хотя и не настолько, как у Маяковского).
Но какие части речи чаще употребляются в переносных значениях? Здесь, кажется, даже не высказывалось никаких интуитивных предположений. Мы сделали подсчеты по первым сотням существительных, прилагательных и глаголов наших текстов. Наречия, производные от прилагательных, причислялись к прилагательным, причастия — к глаголам. Непроизводное наречие оказалось в нашем материале употреблено в переносном значении только один раз: «с стеклом и солнцем пополам» у Пастернака. Для небольших стихотворений, конечно, приходилось ограничиваться тем количеством частей речи, которое в них было, поэтому данные по ним малонадежны и не приводятся. Все показатели тропеичности частей речи округлены до 5 %.
Посчитав, мы видим: доля переносных значений среди существительных чаще бывает ниже, а среди прилагательных и глаголов — выше. Из 13 стихотворных текстов, по которым были сделаны полнообъемные подсчеты, в пяти показатель тропеичности существительных ниже, чем прилагательных и глаголов («Кавказский пленник», Тютчев, ранний Фет, «Недавнее время», Шершеневич), и еще в трех — по крайней мере не выше («Евгений Онегин», «Рыцарь на час», Маяковский). Наоборот, только в одном случае показатель тропеичности существительных выше, чем прилагательных и глаголов (Блок), и еще в четырех — выше хотя бы одного из двух других (Державин, Баратынский, поздний Фет, Пастернак). Вероятно, можно сказать: тематической опорой текста (о чем говорилось) являются существительные, они несут главное бремя информации и поэтому предпочтительно сохраняют прямое значение; а другие части речи обеспечивают тропеическую орнаментацию к ним. Иногда можно даже угадать, чем объясняется перевес тропеичности у глаголов или у прилагательных. У Пушкина показатели тропеичности в статической лирике «К морю» больше у прилагательных, чем у глаголов (40 и 30 %); в эпическом повествовании (?) «Кавказского пленника» — больше у глаголов, чем у прилагательных (35 и 45 %); в уравновешенном лиро-эпическом «Онегине» — поровну (30 и 30 %). У Некрасова в описательной сатире «Недавнее время» показатель тропеичности выше у прилагательных (17 и 13 %); в задумчивой прогулке «Рыцаря на час» — выше у глаголов (12 и 23 %). Впрочем, при нынешней скудости материала догадки такого рода еще преждевременны.
Блок, единственный автор, расшатывающий семантику существительных больше, чем семантику прилагательных и глаголов, делает это, конечно, намеренно — для того, чтобы создать нужную ему картину иллюзорного, зыбкого, невещественного мира. Собственно, прямое значение в «Снежной маске» имеют только две группы существительных — те, которые говорят: была любовь (лицо, глаза, поцелуи, грусть) и была она зимой (снега, метели, сугробы), все остальное — переносные выражения, одно сплошное как бы. Однако это возможно, по-видимому, только до определенного общего уровня тропеичности — у Блока он, мы помним, около 50 %, небывалый в XIX веке, но не такой уж редкий в XX веке. У тех поэтов, которые сочиняют стихи-загадки с общим уровнем тропеичности в 70–80 %, отношение к частям речи становится противоположным. В приведенных выше образцах нарочито загадочного стиля Мандельштама, Маяковского и Шершеневича вообще все слова, сохраняющие прямое значение (по которым реконструируется разгадка), — существительные; единственный прямой глагол в стихотворении Мандельштама — я видел, он не входит в загадку, а является (очень традиционным) вступлением к ней.
Особенной изысканностью отличаются случаи, когда одно и то же прилагательное в сочетании с одним смежным существительным имеет значение прямое, а с другим — переносное. Здесь предшественником авангардистов был Пушкин: когда он в стихотворении «К морю» пишет, что Байрон был «как ты, могущ, глубок и мрачен», то слово глубок применительно к морю имеет прямое значение, применительно к Байрону — переносное, а слово
