«Может, я и паршивая овца, но копыта у меня золотые».
П. Б. Джонс, написано в подпитииНа этой неделе моя благочестивая работодательница, мисс Виктория Селф, семь раз за три дня отправляла меня на «свидания» – сколько бы я ни ссылался на всевозможные хвори – от бронхита до гонореи. А теперь она задумала снять меня в порнушке («П.Б., дорогой мой, это будет первоклассная картина! Даже со сценарием. Могу выбить для тебя хороший гонорар – двести долларов в день»). Нет, я не хочу этим заниматься – по крайней мере сейчас.
Словом, вчера вечером кровь у меня так взыграла, что уснуть я не смог, а лежать в келье священного общежития молодых христиан, слушая, как мои братья во Христе пердят и стонут во сне от ночных кошмаров, было просто невыносимо.
Я решил прогуляться до Западной Сорок второй улицы – это недалеко отсюда, – и посмотреть там фильм в каком-нибудь круглосуточном, пропахшем аммиаком кинематографе. Из дома я вышел после часу ночи, и путь мой лежал через девять кварталов Восьмой авеню. Проститутки, черные, пуэрториканцы, несколько белых, словом, все пласты разношерстного уличного общества – разодетые в пух и прах сутенеры-латиносы (на одном была белая норковая шляпа и бриллиантовый браслет), героиновые наркоманы в отключке, мальчики по вызову, самые назойливые из которых – цыганята, пуэрториканцы и сбежавшие из дому деревенщины лет четырнадцати-пятнадцати («Мистер! Десять долларов! Возьмите меня домой и трахайте хоть всю ночь!») – кружили по тротуарам, точно стервятники над скотобойней. Изредка откуда-то возникала полицейская машина, но тем, кто в салоне, не было дела до происходящего, они все это видели сотни раз, и зрелище давно набило им оскомину.
Я миновал зону погрузки, потом бар «Си-энд-Эм» на пересечении Сороковой и Восьмой авеню и наткнулся на толпу воющих и улюлюкающих шакалов в черных косухах и шлемах, сгрудившихся вокруг парня в таком же обмундировании, как у них: он забился в угол между бордюром и проезжей частью и не подавал признаков жизни, а его приятели, коллеги, мучители, называйте как хотите, дружно и обильно поливали его мочой. Прохожие ничего не замечали; то есть замечали, но лишь на долю секунды сбавляли ход и тут же устремлялись дальше – все, кроме стайки негодующих проституток (среди них были и черные, и белые, половина – трансвеститы). Они остановились, начали осыпать ссущих хулиганов проклятиями («Хорош! А ну хватит! Педовки! Грязные педовки!») и бить их сумочками. Тогда отморозки в косухах, гогоча, направили струи на них, а «девочки» в обтягивающих штанах и сюрреалистичных париках (чернично-голубых, клубнично-красных, ванильных, кучеряво-золотых) кинулись бежать, попердывая и громко, не без удовольствия вопя: «Гомики! Пидарасы! Грязные подлые педовки!»
На углу они ненадолго остановились – позлить не то проповедника, не то еще какого-то оратора, вставшего, подобно экзорцисту, на пути стихийного, бессознательного потока морячков и шалав, барыг, нищих и молодых белых работяг, только-только прибывших на автовокзал Портового управления.
– Да! Да! – орал проповедник, и его молодое, осунувшееся, голодное, истеричное лицо кривилось в зеленом зареве лотка с хот-догами. – Дьявол вселился в ваши души! – вопил он с оклахомским акцентом, и его голос драл прохожим слух, как колючая проволока. – Дьявол поселился в этом краю и жиреет, кормясь вашими грехами! Да заморит его голодом Свет Господень, да вознесет он нас на небеса…
– Ага! – закричала одна потаскуха. – Попробуй вознеси такого тяжеленного! Да в тебе одного дерьма на тонну наберется!
Рот проповедника скривила безумная ярость.
– Мерзкий сброд! Грязные твари!
Чей-то голос ему ответил:
– Прекрати. Не обзывай их.
– Что?! – вновь заорал проповедник.
– Я ничем не лучше их. А ты – не лучше меня. Мы все суть одно и то же.
Внезапно до меня дошло, что это мой голос, и я подумал: «Господи Боже, Иисусе, да у тебя крыша едет, мальчик, мозги скоро из ушей потекут».
И я поспешил войти в первый же кинотеатр, даже не взглянув на афишу. В вестибюле купил себе шоколадку и пакетик попкорна со сливочным маслом (обеда и ужина у меня не было). Потом нашел местечко на балконе, и это была крупная ошибка, ведь именно на балконах круглосуточных кинематографов скитаются между рядами тени неутомимых искателей секса – побитые шалавы и старухи лет шестидесяти-семидесяти, готовые отсосать за доллар («А за пятьдесят центов?»), и мужики, предлагающие ту же услугу бесплатно, и другие мужики, порой весьма благопристойного вида, которые пристают к дремлющим в креслах пьянчугам.
Тут я увидел на экране Монтгомери Клифта и Элизабет Тейлор. «Американская трагедия» – этот фильм я смотрел по меньшей мере дважды. Не то чтобы шедевр, но все-таки очень неплохо, особенно финальная сцена, которая сейчас разворачивалась на экране: Клифт и Тейлор стояли рядышком, разделенные прутьями тюремной камеры – камеры смертников, ибо до казни Клифта оставалось несколько часов. Клифт в своей серой робе уже казался лирической тенью, а девятнадцатилетняя Тейлор была восхитительна и свежа, как ветка сирени после дождя. И печальна. Печальна. Настолько, что и Калигула бы расплакался, глядя на нее. Ну а я подавился пригоршней попкорна.
Фильм закончился, тут же включили следующий: «Красную реку», ковбойскую историю любви с Джоном Уэйном и опять-таки Монтгомери Клифтом в главных ролях. То была первая крупная роль Клифта в кино, после которой он сделался «звездой», – и у меня есть веская причина об этом помнить.
Помните Тернера Ботрайта – покойного и не слишком оплакиваемого редактора журнала, моего первого ментора (и заклятого врага), которого обдолбанный латинос лупил до тех пор, пока у бедного старичка не остановилось сердце и глаза не выскочили из орбит?
Однажды утром – я тогда еще не впал у него в немилость – он позвонил мне и пригласил отужинать с его друзьями. «Небольшая вечеринка в тесном кругу – будет всего шесть человек. Собираемся в честь Монти Клифта. Видел его новую картину – “Красная река”?» Оказалось, он знает Клифта уже очень давно, с тех самых пор, когда актера – молодого и зеленого – взяла под крыло чета Лантов. В общем, я спросил Монти, кого бы он хотел видеть на вечеринке, и он сказал, что всегда мечтал познакомиться с Дороти Паркер. «Не дай боже, – подумал я, – Дотти стала такой алкашкой – в любой момент может рухнуть лицом в суп». И все-таки ей позвонил, и она сказала, что с радостью пришла бы, ведь она в жизни не видела таких красавцев, как Монти: «Да только я не могу, потому что обещала в этот вечер поужинать с Таллулой. А ты знаешь Таллулу: она меня зарежет, если я попробую отвертеться». Тогда я говорю: «Дотти, не беспокойся, я позвоню Таллуле и приглашу ее к нам на ужин». Так и вышло. Таллула сказала: «Приеду с удовольствием, д-д-дорогуша, только вот что: я уже пригласила Эстель Уинвуд, можно взять ее с собой?».
Ничего себе затея – собрать за одним столом трех этих грозных дам: Таллулу Бэнкхед, Дороти Паркер и Эстель Уинвуд! Боти пригласил гостей к семи тридцати, выделив часик на коктейли перед ужином, который приготовил сам: сенегальский суп, запеканка, салат, сырное ассорти и лимонное суфле. Я приехал пораньше, чтобы помочь с приготовлениями, но Боти – нарядный, в оливковом бархатном жакете – уже все сделал и был совершенно спокоен, оставалось только свечи зажечь.
