Выпили за наместника, потом и за самого Грома. Уже собрались расходиться, как кто-то предложил тост за великую Россию.
— Тогда не чокаясь, господа! — хохотнул Армагедоныч.
Все заржали и, довольные собой, нарочито скорбно подняли бокалы.
Исповедь
В храме было тихо, служба еще не начиналась, народ собирался не спеша, свечи, по традиции, незажженными ставили в подсвечники или клали рядом, один из послушников негромко читал Часы. Прихожане прикладывались к иконам, раскланивались со знакомыми, шепотом переговаривались. Полумрак, слегка размытый серым, затеявшимся предрассветом, живым разноцветным мерцанием лампадок, создавал атмосферу особой благостности.
Михаил открыл для себя эту церковь в одном из монастырских подворий совершенно случайно. Год назад, вечером, проезжал мимо, увидел купола над жилым по виду домом, притормозил и решил, повинуясь профессиональному любопытству журналиста, посмотреть, что внутри. Толкнув тяжелую, черную от времени дубовую дверь, он сразу очутился на широкой лестнице, круто поднимающейся вверх и упирающейся в такую же широкую растянутую арку, увенчанную иконой с горящей лампадой. Его поразил запах, которого он не чувствовал прежде в редкие торопливые посещения Божьего храма. На лестнице пахло жилым домом и церковью, это было настолько неожиданно, что ему не понравилось и он уже решил уходить, но вдруг его что-то остановило. Сверху полилось негромкое пение, мужские голоса протяжно, неторопливо перекатывались невидимыми волнами, заполняли собой все пространство, стены и своды раздвинулись, пропали, и небесная лазурь озарила душу опешившего человека. Михаил зажмурился. Дикая усталость прожитых лет навалилась на него, так бывает с выбившимся из сил путником, обретшим, наконец, долгожданное пристанище.
Он слушал, опершись о перила, и по-детски боялся открыть глаза: так ему не хотелось, чтобы смолкло это чудное пение. Оттолкнувший поначалу запах сделался щемяще милым. Из глубины памяти всплыли давно позабытые картинки деревенского детства, покойная бабушка, от которой тоже всегда по воскресеньям пахло ладаном, свечами и вкусной едой. Помнится, тогда он, совсем еще несмышленыш, думал, что так пахнет Бог.
Пение прекратилось, его сменил протяжный голос священника. Незнакомые древние слова словно алмазные резцы осторожно рассекали твердый, закоснелый панцирь неверия, гордыни и сомнений. Михаил медленно, как ему казалось, поднялся по лестнице и попал в небольшой коридор с окном. Молитва звучала откуда-то сверху.
— Молодой человек! — Негромко окликнула его полноватая, средних лет женщина в светлом платке. — Негоже по монастырю бегать! — Но, наверное, увидев что-то необычное в его лице, переменив тон, поинтересовалась: — С вами все в порядке? Может, помощь нужна?
— Нет, — приходя в себя, ответил Михаил, — мне только свечку поставить, а где, — он повел вокруг глазами, — не знаю.
— Подымайтесь в храм, я вас провожу.
Они повернули направо. Слева была свечная лавка, напротив лестница, дышащая незнакомыми, зовущими звуками. На небольшой лестничной площадке с низенькой лавкой у стены стояли мальчик и девочка, совсем еще крошки.
— Вы куда это собрались? — серьезно спросила детей Михайлова вожатая.
— Баська, — выступая вперед, громким шепотом, с чувством собственного достоинства принялся объяснять мальчишка, — богосавил свесечек купить.
— Ну, коли батюшка благословил, тогда, конечно, проходите! Какие вам свечки нужны?
— Басие.
— А сколько?
Мальчишка смутился и дернул за руку свою спутницу. Девчушка молча показала три пальчика.
— За длявие, за плякой и… — он опять дернул свою подсказку за руку.
— И к пьязнику! — смутившись, громко ответила подружка.
— Сиво ты в боженькином хляме кличись? — строго топнул ножкой мальчик.
Михаил внимательно слушал разговор. Забытым и обращенным соцреализмом в категорию пошлых словом «умиление» можно наиболее полно передать его состояние в те минуты. Детки, получив свечки, затопали по ступенькам.
— Вы записки подавать будете? Правда, сегодня уже поздно, можно только на завтрашнюю службу.
— Кому записки?
— Как кому? Поминальные, о здравии и упокоении, — удивленно вскинул косматые брови старый монах с длинной, широкой седой бородой. — Вот такие, — и он протянул Михаилу два длинных листочка.
— Вы не волнуйтесь, — подбодрила его женщина, — и, как человек невоцерквленный, не стесняйтесь спрашивать о том, чего не знаете. В записке о здравии пишите имена всех своих здравствующих близких, а в заупокойной — умерших, если сомневаетесь или точно не знаете, жив ли человек, лучше воздержитесь. Вот вам ручка.
Михаил отошел в сторону и начал торопливо писать. Столбцы имен всколыхнули память, предстали живыми образами, создавалось впечатление, что он только что побеседовал с каждым. Образы молчали, а ему было то стыдно, то радостно.
«До чего же мудрая процедура, хочешь не хочешь, а начинаешь ощущать себя частью своего рода. Сволочь я, родителям сколько не звонил, сына полгода не видел, на кладбище, наверное, уже лет пять не был».
Оставив сдачу на жестяном подносе, он поднялся в храм. Здесь тоже все отличалось от привычной церкви. Убранство, иконостас, слезящееся мерцание свечей, богомольцы — все было таким же, отличие заключалось в заведенном порядке и дисциплине прихожан. Во время службы никто по храму не ходил, свечи передавали стоявшим у икон монахам, и только те, осенив себя широким крестным знамением, с поклоном и молитвой торжественно ставили их в жирные от капелек воска и парафина латунные чашечки. Женщины стояли с левой стороны, мужчины — с правой.
Все это было давно. Целый год, день за днем, минута за минутой, прошли с того первого, наивного и восторженного прихода в новый для него мир. Церковь действительно стала для Михаила новым миром, постижению которого он отдавал все свободное время, как изголодавшийся волк, набросившись на чтение. Оказалось, что существует огромная литература, ранее им не открытая, гонимая и запрещаемая еще более сурово, чем скучные в своем большинстве книжки диссидентов. Читалось легко, чем сложнее была книга, тем больший вызывала интерес. Самым же сложным оказалось без посторонних мыслей, сосредоточенно прочитать простенькую молитву.
Воспоминания, как легкие мотыльки, порхали над свечой его памяти. Господи, чего только не произошло за этот год! Сегодня, стоя среди готовящихся к исповеди, он перебирал в уме эти события. Странная получалась картина, все прожитые ранее годы стояли особняком, и каждый вспоминался одним-двумя яркими пятнами, минувший же распадался на месяцы, недели, иногда даже выделяя отдельные дни. Отчего так получалось, Михаил не знал.
И вспомнилась ему его первая молитва — когда он впервые помолился, а не просто текст прочитал.
…Солнце стояло уже высоко. Набухшие жаром камни источали приторный, щекочущий ноздри запах, и, казалось, еще немножко — и эти пыльно-серые скалы, покрытые жухлой травой и низкими колючими кустами с неживыми на ощупь листьями, засветятся изнутри бледно-розовым цветом, разломятся и, засмердев серой, источат из себя истинный зной преисподней. Михаил и его оператор, друг и собутыльник Лешка сидели связанными спина к спине на самом солнцепеке. Их задержали накануне вечером местные страшноватого вида милиционеры. Банальная проверка документов закончилась, как водится, мордобоем, заламыванием рук и угрозами «расхреначить камеру». Документы и факт знакомства с высшими начальниками военной администрации никакого действия не возымели, а скорее усугубили дело. Погоркотав на своем клокочущем орлином наречии, горцы с гадливостью скинули мышиную форму и, облачившись в камуфляж, погнали их в горы. Ночевали в зловонной яме, куда журналистов столкнули, как падаль. Обсудив ситуацию, друзья пришли к выводу, что их прихватили обычные бандиты и, скорее всего, утром перепродадут другим головорезам.
