— Нет, конечно же. И дознание, о котором сообщалось тогда же, в ходе процесса, результатов не принесло.
— И все же профессор Казимир утверждает, что заметил, как в вашем поведении произошла заметная перемена при одном только упоминании имени Барбары Ноймайер. Цитирую: “Он начал выказывать беспокойство и даже засопел”. А почему вы, собственно говоря, засопели, господин Арбогаст?
— Уж и не помню, сопел я или нет, когда профессор упомянул имя госпожи Ноймайер. Тогда ведь говорили об этом убийце с большой дороги, и вдруг все решили, что это я и есть.
— Обер-прокурор Эстерле говорил в своей речи о вашей фундаментальной испорченности, Арбогаст. Вы, заявил он, употребили свой разум на то, чтобы стать страшнее хищного зверя. Вы один из злейших сексуальных преступников, каким довелось промышлять в Бадене. Вы, по его словам, совершили преступление по сексуальным мотивам планомерно и умышленно, с садистской жестокостью, вы убивали, предварительно подавив волю жертвы к сопротивлению.
На мгновение Гансу Арбогасту почудилось, будто у него отнялись ноги. Невелика потеря, впрочем, — идти ему все равно некуда. Только в камеру, куда его отведут по окончании беседы с адвокатом. Все напрасно, подумал он, и поневоле усмехнулся, вспомнив о том, какой надеждой проникнуто его письмо Фрицу Сарразину. И вновь ему пришел на ум адвокат Майер, наведавшийся сюда один-единственный раз, а еще — преподобный Каргес. В конце концов, ухмыльнувшись подумал он, священник прав: в чем-нибудь, да виновен. Его взгляд скользнул поверх головы доктора Клейна по направлению к матовой белизне закрашенного окна; сегодня сквозь стекло призрачно просвечивала наружная решетка, Он поморгал на свет. На улице стоял солнечный зимний день.
— Значит, вы мне не верите, — тихо сказал он, уставившись в матовую белизну.
Потом перевел взгляд на адвоката и усмехнулся.
— А для чего вы сюда вообще-то приехали, доктор Клейн?
Подобная реакция подзащитного застигла адвоката врасплох. Он просто не понимал, чему тот улыбается. Зато осознал, что Арбогаст подвергается словно бы двойному заключению: он заперт в темнице и заперт в себе самом. Но что, озадачился адвокат, за этим таится? И разве так уж не прав Арбогаст, утверждая, что он сам ему не верит? Ансгар Клейн собрал со стола бумаги, медленно и методично сложил их в портфель и ответил Арбогасту только после этого.
— В постановительной части приговора значится следующее: “Образ поведения убитой и убийцы был с медицинской и юридической точки зрения таков, что при совершении преступления не присутствовал и не мог присутствовать никто третий”. Не кажется ли вам, господин Арбогаст, что это звучит практически как стихотворение? И только вам одному известно, что на самом деле произошло в тот вечер 1-го сентября.
Ансгар Клейн поднялся с места и кивнул охраннику, сидящему у входа. Подал Арбогасту руку на прощанье и улыбнулся той самой тонкой улыбкой, которой поначалу завоевал доверие клиента.
— А возвращаясь к вашему вопросу: я все-таки вам верю, господин Арбогаст.
22
Арбогаст отложил бритвенный прибор на край умывальника, вытерся полотенцем и провел рукой по щекам, любуясь на себя в маленькое металлическое зеркало. Жизненные циклы взрослого мужчины характеризуются тем, как у него растет борода. Когда волосы становятся жесткими, кожа перестает быть молодой. Большим и указательным пальцами Арбогаст провел по глубоким бороздкам в углах рта. Иногда он задавался вопросом, каково это было бы, припасть таким ртом к кому-нибудь с поцелуем.
И, как всегда при мысли о том, что произойдет, если его когда-нибудь отсюда выпустят, Арбогаст подумал о своей машине. Голубая “Изабелла” была не машиной, а просто сказкой, и, обзаведясь собственным делом в 1952 году, он купил ее без колебаний и проволочек. И, вспоминая сейчас об этом, подумал, что даже тогда эта покупка показалась ему слишком нахальной, как будто он еще не заслужил права обзавестись собственной машиной. Известие о банкротстве Фирмы “Боргвард” в 1961 году стало для него одним из редких вторжений из внешнего мира, способных выбить его из колеи равнодушия и дать с особой остротой почувствовать, что это такое — ход времени. Потому что скоро не останется ничего из знакомых ему вещей и понятий. Вот не стало фирмы “Боргвард”, у торгового представителя которой он приобрел “Изабеллу”. Вот уже никто и не вспоминает об этой марке. Новые модели “БМВ”, которые рекламировались в грангатской газете, оставляли его равнодушным. И тем сильнее успокаивала его мысль о том, что “Изабелла” стоит в гараже, смазанная и зачехленная.
Когда-нибудь я вновь сяду за руль, думал он в первые годы. Он сейчас позволил себе пару минут поиграть с мыслью о том, как выйдет на свободу, — пару минут, пока его прямо из комнаты для свиданий вели назад, в мастерскую, откуда перед тем вывели на встречу с доктором Клейном. О разговоре с доктором Клейном он думал постоянно, думал и в мастерской, а позже, в камере, с целью обзавестись хоть какими-нибудь доказательствами того, что адвокату стоит доверять, вынул и перечитал письмо Фрица Сарразина. Он попытался представить себе этого Сарразина. Он размышлял над тем, как именно смотрел на него доктор Клейн. Был полуденный час: обычный грохот из коридора. Потом заключенным раздали обед, и все затихло. Через час его снова поведут в мастерскую. Он сидел за столом не в силах даже поесть.
Уже давно он не обращал внимания на то, как здесь порой бывает тихо. На мгновение его посетила мысль — и он воспринял ее как нечто новое: а дверь-то заперта. Ему стало дурно. Вновь и вновь, пока они курили, набираясь сил для нового соития, Мария вела мизинцем левой руки по выгравированной на приборной доске надписи “Изабелла”, а пепел на конце сигареты, которую она держала во рту, становился все длиннее и длиннее. Тогда он перегнулся к ней и поцеловал ее под мышку, она задрожала, пепел облетел, и она засмеялась. И он задал вопрос. Ее лицо с этой улыбкой, делавшей его таким счастливым, оказалось поблизости от его лица, и она рассказала. Тихим голосом рассказала ему о Берлине, и о бегстве с мужем, и о детях, оставшихся у свекрови, и о том, как она тоскует по ним, и о жизни в лагере.
Он знал о беженцах лишь из газет, да по рассказам тех, у кого после войны появились подселенцы. В лагере для беженцев Риггсдорф он не был ни разу. Она поцеловала его в щеку и продолжила рассказ едва слышным шепотом и так близко, что ее губы формировали слова прямо у него на коже, а ее влажное дыхание застилало ему глаза. Это был самый обыкновенный концентрационный лагерь времен третьего рейха с блочными бараками и длинной опоясывающей стеной, под которой до самого конца войны стояла зенитная батарея. В каждом барачном помещении имелись два окна — спереди и сзади, — и маленький огород за дверьми, который, что ни осень, под дождем превращался в болото. Половицы в бараке прогнили и начали подламываться. До уборной было десять минут ходу. Было слышно все, что происходит за стенкой. Когда ее муж, рассказала она, на весь день отправлялся в Грангат на заработки, она часами сидела не шевелясь, лишь бы люди подумали, что ее тоже нет дома. Несколько часов никто не заходил, никто не окликал ее, никто не стучал в дверь или в окно, занавеску на которое она сшила из государственного флага.
