Аркадий считал, что Ян ведет себя слишком беззаботно. Пока Аркадий корпел над учебниками, Ян предпочитал отправляться в пешие прогулки вдоль берега реки к мосту Легионов[31]. Добравшись до середины моста, оттуда он спускался вниз на песчаный островок посреди реки, где можно было, распивая вино, спокойно любоваться проплывающими по небу облаками. Не важно, насколько плохи были дела в Праге, не важно, как велик дефицит продуктов, Яну всегда удавалось раздобыть вина, так что домой он возвращался обычно навеселе. Честно говоря, сегодня Аркадий и сам тайком приложился к стакану. Он часто отрывался от своих учебников и смотрел из окна на безмятежную реку, средневековый мост и поросшие лесом холмы на горизонте.
Почти каждое утро они начинали обговаривать возможность отправиться в путь к этим холмам. Обычно это быстро приводило к небольшой ссоре. Год клонился к завершению. Листья желтели и опадали. У Яна в крови была страстная потребность истинного уроженца Силезии забраться на каждый живописный холм, попадающийся ему на пути, чтобы расстелить на нем одеяло для пикников. Вот только Аркадий никак на это не соглашался.
– Мы живем в самом красивом городе мира и этого не видим. Давай взойдем на эту чертову гору и посмотрим на Прагу сверху! Так познаются слава и величие творения!
Аркадий отказывался потому, что знал: это приведет к ссоре. Он любил ссоры, заканчивающиеся нежным примирением. Они ссорились из-за леса не совсем всерьез. Повод для ссоры они могли найти любой. Им просто нужно было чем-то заняться, а ссора была всего лишь прелюдией… Яну больше всего нравился лес осенью. Листья падают на землю и шелестят под ногами. Аркадий мог выдержать пребывание в лесу только летом, когда жара разрывает легкие, пока ты, тяжело дыша, поднимаешься по холму.
Лес зимой вызывал у него в лучшем случае прагматический интерес. Там слишком много теней. И с зимним лесом связано множество суеверий, а также детские воспоминания о том, как маленький Аркадий собирал хворост, чтобы не замерзнуть. Даже запах осеннего леса напоминал ему о мрачных мастерских в Советском Союзе, в которых ему пришлось работать с отцом-кукольником. Руки Аркадия были покрыты шрамами, оставленными инструментами. Когда он с отсутствующим видом смотрел из окна, кончики его пальцев касались этих рубцов, напоминавших молодому человеку о его миссии. Возможно, он излишне упрям, но он просто не мог лазать по горам вместе с Яном, когда его ожидало столько дел.
Он, однако, ходил обедать. Человеку нужно есть. Когда Ян добрался до двери их квартирки, насвистывая под нос мотивчик из концерта со скрипкой Бетховена, вернее, повторяя снова и снова один такт, выдержанный в аллегро, Аркадий оторвался от учебы и схватил свое пальто. Они заспешили в кафе «Лувр», где собирались отведать фирменное блюдо заведения. Как и вчера, между антре[32] и главным блюдом Ян медленно, подчеркнуто небрежно снял салфетку с колен, свернул ее и положил на тарелку. Чуть заметно улыбнувшись Аркадию, сидевшему напротив, он встал и направился в уборную. В пепельнице осталась лежать прикуренная сигарета. Это был сигнал. Официант поймет, что Ян вернется и докурит сигарету, а Аркадию следовало найти Яна в туалете.
Аркадий подождал как можно дольше. Сигарета выгорела до половины. Наконец он поднялся из-за отгороженного столика и, огибая снующих в прокуренном воздухе официантов, вступил в молчаливую прохладу уборной. Яна он обнаружил у раковины умывальника. Друг мыл руки. Аркадий встал рядом и слегка наклонил голову. Ян был едва ли не на фут его ниже. Больше в помещении никого не наблюдалось, но Аркадий на всякий случай оглянулся украдкой через плечо, а затем протянул руку и дотронулся до мускулистой ягодицы Яна.
Мужчины в красивой опрятной форме, которые заполнили сейчас кафе, могли бы убить их, если бы увидели то, что случилось после… Они запросто забили бы извращенцев до смерти на улице, не ощущая при этом ни малейших угрызений совести. И ничего бы им за это не было. Аркадий понимал это, но лишь умозрительно. Логика и ясность сознания не имели ничего общего с действительностью, которую он делил с Яном.
Ян развернулся и обнял Аркадия. Он приподнялся на цыпочках, чтобы поцеловать его. Даже в таком положении Ян смог прикоснуться губами лишь к мягкой, покрытой щетиной коже подбородка, посылая приятный электрический разряд по позвоночнику Аркадия к его животу. Аркадий слегка наклонил голову так, чтобы встретиться губами с губами друга. Он потерял себя, чтобы вновь найти несколько мгновений спустя – прижатым к обложенной мрамором стене курилки, располагавшейся на пути к кабинкам туалета. Дыхание его участилось. Их руки неуклюже возились с пуговицами, пряжками ремней и гульфиками, а потом, когда дверь начала открываться, они мгновенно отстранились друг от друга.
В дверном проеме возникла фигура эсэсовского офицера. Он был еще молокососом, на вид не больше двадцати трех лет от роду. Его черная форма была новенькой, что называется, с иголочки.
– Извините, – произнес немец после секундного замешательства.
– Это вы нас простите, – на отличном немецком ответил Ян, ничуть не смутившись. – Мой приятель плохо переносит алкоголь.
Он улыбнулся нацисту обезоруживающей улыбкой, а тот, по-видимому, до конца не был уверен в том, чему стал свидетелем.
Аркадий, напротив, очень испугался. Ян был евреем, но внешне мало чем на еврея походил. Разве что, je ne sais quoi[33], свойственной ашкеназам чернявостью взъерошенных вьющихся волос и слегка выступающим вперед подбородком. Он забыл о Боге и больше не появлялся в Его доме, предпочел посвятить свою жизнь науке и разуму, а еще бесшабашным подростковым вакханалиям в Берлине вместе с другими молодыми людьми, потерявшими веру в Бога в траншеях западного фронта. У Яна был берлинский акцент, вот только слышались в его голосе опасные нотки, часто звучавшие в речи сотрудников Institut für Sexualwissenschaft[34]. Это могло не укрыться от внимания эсэсовца.
Женская сторона натуры Яна словно была одеждой, которую он мог одевать и снимать по своему усмотрению. На улицах Праги он совсем не походил на отпрыска большой богатой семьи, проживавшей в Польше. Впрочем, оба эти Яна совсем не напоминали того, который в 1937 году показывал Краков недавно эмигрировавшему в Польшу Аркадию. Делал он это по просьбе одного профессора, который хотел, чтобы молодой человек поступил в Краковский университет, чтобы обучаться медицине.
Сначала Яну это поручение не особенно пришлось по душе, но потом, когда день начал клониться к вечеру, он решил, что мрачный немногословный русский начинает ему нравиться. Позавтракали они клецками, запивая их пивом. После этого он повел Аркадия смотреть Старый город, замок[35], рыночную площадь и башню костела[36], с которой раз в день трубач давал сигнал тревоги.
