Он потирает подбородок и щеки. Чувствует себя голым, пустым, без единого довода. Она продолжает посматривать на него искоса. И чем больше смотрит, тем яснее видит высокого сухаря в очках, свежевыбритого и очень самоуверенного.
И где же твоя трехдневная щетина, придававшая тебе невероятно задиристый и такой аппетитный вид?
А он? Он мечтает о милой девушке, которая взяла бы его за руку. Самоуверенных людей он побаивается, экспансивность напоминает ему его мать, высоковольтную диву, с которой он всегда чувствует себя не в своей тарелке. Надо полагать, эта монтажница с киностудии в декольтированной ярко-оранжевой блузке, с распущенной гривой и на ходулях знает наизусть все сцены киношных свиданий. Ему никогда не дотянуть до ее внутреннего кино.
А она? Она хотела бы встретить мужчину одновременно надежного и пылкого. Который крепко стоял бы на ногах и толкнул бы ее в подворотню, чтобы впиться пламенным поцелуем. Не бегуна на сто десять метров с барьерами. Марафонца, который держал бы дистанцию и после того, как схлынет всплеск новизны, когда тела воспаряют, а скептетизм спит крепким сном. Лесоруба-гуманиста, философа, разводящего устриц, из фильма «Маленькие секреты»[65], виноградаря, влюбленного в слова. Того, кто увлек бы ее, рассмешил, оторвал от земли. Жюльетта вздыхает. Какой он серьезный, этот Робер. Скучный, как дождь.
Мои феромоны подпирают стенку. Не хватает свинга, чтобы закружить их в танце.
Она слышит, как голос Макса шепчет ей на ухо: «Терпение, моя Жюльетта, чуточку терпения. Не спеши с выводами… Априори свои, разложенные по полочкам, смети одним махом».
Макс, заткнись!
«Не упирайся. Услышь тихую музыку, которую он играет тебе. Зайди хоть немного подальше».
Может быть, ты и прав. У него зеленые глаза, и я вижу краешек футболки с корабликами, высовывающийся из-под наглаженной рубашки.
– Знаете, я, наверное, поужинаю один.
Пять слов лопаются пузырями, унося благие намерения Жюльетты.
– Но почему?
– Зажигание не сработало.
Восьмилетняя девочка, которую словно стерли ластиком, стоит на тротуаре, и сердце ее ноет, а в животе поселилась пустота.
Я не его размерчика. Я одета не в тот цвет. Не принесла мне удачи эта блузка! Надо было раньше сообразить, она же совершенно немодная и к тому же мне жмет! Я не стройная и не загадочная. У меня никогда не будет тонких лодыжек. Высокие каблуки ничего не дают. Ген соблазна перескочил через поколение. Меня нельзя полюбить! И потом, я возвращалась в квартиру за сланцами, вот ангел и улетел. Все ясно!
Жюльетта запускает руку в карман, достает раздавленный батончик, сует в рот, роется в сумке, выуживает плитку шоколада с засахаренными апельсиновыми корочками, откусывает квадратик, второй, третий. Вот и нет второй шоколадки.
Сев на бордюр, она снимает босоножки, растирает ноющие лодыжки, надевает сланцы. Ей не хочется спускаться в метро, лучше пройтись пешком.
Домой. Проститься я немного поспешила!
24
Каждый раз одно и то же. Это вечное ощущение пустоты. В час, когда поднимается занавес, она не знает куда деваться. Включает телевизор, выключает, встает, ходит взад-вперед, смотрит на небо, на бамбук и снова садится. Берет со стола колоду карт. Делит ее надвое, схлопывает карты, тасует, раскидывает веером. Пасьянс всегда один и тот же. «Часы». Раскладывает двенадцать карт по кругу рубашкой кверху. Трижды. Четыре последних выкладывает в середину, переворачивает одну. Семерка пик; она кладет ее на «семь часов». Всегда надеется, что в конце выпадут четыре короля. Ни разу это ей не удалось.
Королева нервничает. Девять часов! В этот час она выходила в свет рампы. В этот час даровала себя публике, воспаряла. Вот уже тридцать лет с наступлением вечера голова идет кругом. Весь день она шла к этой волнующей минуте, последней перед выходом на сцену: возбуждение, напряжение, полузабытье – и первое па. Теперь ей каждый день этого не хватает.
Она снова раскладывает пасьянс. И снова короли появляются задолго до конца. Она собирает карты, тасует, постукивает колодой по столу, чтобы выровнять края до полного совершенства, и убирает их в футляр. Она думает о своих успехах и провалах, о своих козырях и джокерах. Как ни старается она держать ностальгию на расстоянии, та всегда настигает ее, а в этот вечер ей особенно лихо. Вечер дефиле. Все ее воспоминания проходят перед глазами, как на параде.
Ей вспоминается Симон, осветитель. Это он ставил свет в ее уборной в Парижской опере. Он точно знал, какое освещение ей нужно, чтобы видеть себя в зеркале красивой. Она никогда его не забудет. Вспоминается Альбер, который подгонял ей балетные туфли тютелька в тютельку по ноге. Твердые носки, гибкая подошва, расширенная пятка. Пуанты были разные, правый чуть отличался от левого. Он знал каждый миллиметр ее ног от лодыжек до кончиков пальцев.
Ей видятся бесконечные коридоры Лондонского городского балета. Она заблудилась там в вечер премьеры. Видится ее неверное па в третьей сцене первого акта «Спящей красавицы» в Берлине. С каким усилием она тогда удержалась на ногах, а все смотрели на нее. Ей видится па-де-де из балета «Юноша и смерть». Такое полное единение с партнером, когда улавливаешь каждый трепет тела другого, божественное слияние энергий. Видится ее соло в «Ромео и Джульетте». Одна на огромной сцене, в свете следующего за ней прожектора: пируэт за пируэтом, жете, фуэте. Центр мироздания для тысячи пар глаз. Чудовищная ответственность. Не выйди она на сцену – не будет ничего. Зрители заказали билеты за месяцы, мечтали об этом вечере. Они пришли увидеть легенду, ибо есть «легенда Стеллы»: она единственная прима, исполняющая свои соло с закрытыми глазами. Словно в гипнотическом трансе, она – цветок на ветру, птица, танцующий язычок пламени, и когда она возвращается на землю, толпа разражается громом аплодисментов. Каждый вечер она ставила на карту свою репутацию. Она должна была быть ослепительной – каждый раз.
Ей видится вечер, когда она стала звездой. Солисткой. Зал аплодирует стоя по окончании «Сна в летнюю ночь». Она выходит на поклон. Директор Оперы, появившись из-за кулис с микрофоном в руке, становится рядом с ней. «С согласия главного режиссера труппы я имею честь сообщить, что мадемуазель Стелла отныне солистка балета». Все выше и выше, приходится рисковать, выигрывать конкурсы, чтобы перейти в первый состав кордебалета, получить сольную партию, стать примой. Она была талантливой и упорной. Одержимой. Этот день вознаградил ее за все. Она сдержала обещание, данное отцу.
Теперь она сидит одна на огромном, обитом красным бархатом диване. Она больше не обожаема. Больше не грациозна. Больше не воздушна. Не юная девушка. Не фея. Бабочка с окоченевшими крыльями, приколотая булавкой.
Взгляд падает на третий ящик комода справа. Она уже прибралась месяц назад в нижнем ящике, том, где лежали вырезки из газет. Верхний пока оставила. Она знает, что в нем. Знает, что открывать его не стоит. Хоть и делает это иногда. Все чаще в последнее время. Она встает, берет свой айпод, кликает пять раз, находит нужную музыку. Регулирует громкость. Звуки «Лунного света» Дебюсси наполняют комнату. Она выдвигает ящик. Дефиле продолжается. Внутри сотни карточек. Тех карточек, что были приколоты к букетам цветов. Она берет одну наугад: «Каждый вечер Вы дарованы моему взгляду. Вы меня околдовали. Эдуард». Повсюду, где бы она ни выступала, он был в зале, в третьем ряду. Она берет другую: «Несказанное счастье переполняет меня, когда я вижу Вас на сцене. Вы воплощение грации и красоты. Не согласились бы Вы поужинать со мной? Александр». Эдуард, Александр, Шарль, Юбер, Мигель, Умберто, Владимир, Дэвид, Джек. Каждый ухаживал за ней долгие месяцы, и с каждым она провела одну ночь. Всегда только одну. Ночь, полную магии, как вечер премьеры.
