Радмила таращила глаза и хватала ртом воздух. Слова Виталия Викторовича вгрызались в ее мозг, как зубья ковша бульдозера.
— Я смотрел на ваши с ним, так сказать, романтические отношения сквозь пальцы, — продолжал Ипатов, голос его сделался совсем глухим. — И не вмешивался. Ну, почти не вмешивался. Скорее, развлекался, ибо вы, Радмила, очень годитесь для этого. Мне тоже, знаете ли, после эгоисток и отменных стерв, что каждый день толкутся у порога агентства и вешаются из-за каждого угла на шею, иногда хочется чего-то хорошего. Кого-то хорошего. — Ипатов-старший кинул на нее фантастический взгляд, от которого она размякла изнутри. — Но я считал, что между вами и Феликсом все закончится само собой. Что ваши романтические отношения сойдут на «нет», как всегда это бывает между людьми, которые стоят на разных общественных ярусах, у кого разные вкусы и разные пристрастия…
Дымчатая грусть, похожая на сожаление, заполнила его глаза. Виталий Викторович казался очень усталым.
— Да, я пытался чуть-чуть ускорить этот естественный процесс, потому что Феликсу сейчас, как никогда, надо серьезно заниматься своей карьерой. Однако все пошло наперекосяк. Из-за вас! Не знаю, что там между вами произошло, но, после того, как Феликс с вами расстался, он как будто умер. У него же выставка!!! — Виталий Викторович в сердцах хлопнул кулаком по клаксону, и тот протяжно взвыл, вторя тоскливым тонам ипатовского голоса. — И это, как выяснилось, еще полбеды. Я наблюдал за Феликсом. Иногда мне кажется, что он не хочет жить…
— Что-о?! — вскинулась Радмила, отмерев.
— Я застал его сегодня смотрящим в окно, — тихо-тихо проговорил Виталий Викторович. — В окно 13 этажа! Он смотрел в него с таким видом, как будто раздумывал, что надеть на ноги, прежде чем шагнуть из него. И ведь он может это сделать. — Голос старшего Ипатова вновь отравила горечь. — И если с Феликсом что-нибудь случится по вашей вине, жить вы не будете. Это я вам обещаю.
Радмила поверила каждому его слову. И особенно последним.
— Почему вы считаете, что во всем виновата я? — Она вдруг поняла, что пальцы у нее стали влажными и ледяными.
— Разумеется, вы. — Виталий Викторович вновь завел мотор, и «Мерседес» на этот раз мягко соскользнул с места. — Ни одна женщина в этом городе не может свести с ума такого человека, как Феликс. Для этого надо быть черт знаем чем. То есть вами.
— Никак не могу понять, вы мне льстите, что ли?
— Я говорю правду. Жестокую, горькую, не-вы-но-си-мую правду!
— Для вас, разумеется?
— Разумеется!
Ненастье со злобой било в тонированные стекла — уставшие «дворники» не справлялись со своей задачей, и серые струйки дождливой воды весело бежали вниз наперегонки, прокладывая извилистые дорожки.
— …я далеко не красавица. Я лишена лоска и шарма. Я не умею красиво улыбаться и достойно флиртовать, как того требует оголтелый гламур, — после молчания, как бы самой себе, негромко сказала Радмила и хотела остановиться. Надо было остановиться, но ее голос сам по себе внезапно набрал силу и высоту. — Я не знаю, что делать со своими волосами. Я не умею грамотно хлопать накрашенными ресничками. Признаться, я даже красить их толком не умею. У меня не получается быть обворожительной тогда, когда мне этого совсем не хочется. И я не бываю обворожительной тогда, когда мне этого хочется. И вы серьезно считаете, что из-за меня, Радмилы Тумановой, этакой пипы суринамской, «Гений объектива», знаменитый и суперталантливый Феликс Ипатов, человек с большим будущим, может элементарно свихнуться?
— Увы, — низким голосом Ипатова-старшего говорило вселенское отчаяние.
Вскоре «Мерседес» свернул на залитую дождем стоянку перед знакомым офисным зданием с зеркальными стеклами. Радмила ощутила страх, когда ее глаза коснулись смятенным взором заветного тринадцатого этажа.
Ей ведь вовсе не обязательно уступать Ипатову-старшему и идти за ним в треклятое агентство. Ей вовсе необязательно смотреть в беспроглядные глаза Феликса и видеть там презрение, а может быть — настоящее отвращение. И презрение, и отвращение — это правильные эмоции, которые должен испытывать Феликс Ипатов к глупой ревнивой закомплексованной идиотке Радмиле Тумановой, которая голыми руками удушила свое счастье. Она уже себя судила, вынесла себе приговор и себя казнила. Зачем снова повторять ту же мучительную казнь?
— Что конкретно вы хотите, чтобы я сделала? — Радмила с трудом подавила жестокий приступ моральной трусости.
— Я хочу, чтобы вы встретились с Феликсом и просто поговорили. — Виталий Викторович теперь казался спокойным. Он тоже посмотрел на зеркальные стекла. — Объяснились по-человечески. Не обязательно мириться, но точки над «i» расставить следует. Насколько я могу судить, вы просто порвали с ним. Именно вы. Именно в вашей непредсказуемой башке что-то взорвалось, и вы послали Феликса к черту…
Ой, как проницателен был Виталий Викторович! Радмила в одно мгновение вновь увидела перед глазами наиболее яркие отблески безобразной сцены торжества своей глупости, и покаянно опустила голову.
— …расставаться надо правильно или же… не расставаться вовсе.
— Вы действительно этого хотите? — еле слышно поинтересовалась она, проталкивая плотный комок в горле. Ком еле двигался, точно прилип к гортани.
— Я много чего хочу, — отрезал Ипатов.
— А если я не пойду сейчас с вами?
Виталий Викторович ничего не сказал, но посмотрел так, что она сразу пожалела о заданном вопросе.
Ноги у нее дрожали, когда лифт стремительно несся ввысь. Она вся дрожала при мысли, что сейчас увидит Феликса. Что же ей следует сказать? Ему? Господи, вложи правильные слова в ее глупые уста! Она должна попросить у него прощение. Не потому, что ей это надо, а потому, что это правильно. А прощать ее, кстати, вовсе необязательно.
Лифт распахнул двери. Вот, вот, сейчас, уже…
…Феликса в офисе не оказалось. Это стало неожиданностью даже для Виталия Викторовича. Когда он уезжал, его сын стоял у окна… Кукольная секретарша Светлана доверительно сообщила, что Феликс Витальевич «вышел прогуляться, и когда возвратится — даже Богу не известно».
В Виталии Викторовиче что-то сломалось. Он даже сам внешне как-то надломился, согнулся. Его выдающийся нос перестал быть выдающимся на осунувшемся лице.
— Если он с этой «прогулки» не вернется, я выброшу вас в окно, — процедил Ипатов, и, сгорбившись, потащил ее в студию.
Радмила покорно кивнула и не сделала попытки спастись бегством.
Она шагнула за Виталием Викторовичем в темную студию. Ипатов-старший, ненавидевший тьму, сразу включил свет и…
…и со всех сторон Радмила увидела себя. Стены мастерской были увешаны художественно оформленными постерами. Это были увеличенные в десятки раз ее фотографии, которые Феликс делал только для себя. Вот она в первый день съемок, облаченная в невообразимую белую декорацию, обессиленная полулежит на стуле, и лунный сет стекает по ее измученному телу. Вот она плачет, и прозрачная кристально-чистая слезинка извилисто катится по бледной щеке. От слезы как будто исходит сияние. Вот она сидит в мерцающем вечернем платье (ныне ставшем звездами) и смотрит в окно…
