— Кто с вами это сотворил? — спросил он и наклонился надо мной, а я сдвинула освобожденные ноги, как птица складывает крылья. — Боже милостивый, кто вас так разукрасил?
Я начала плакать, плакала и не могла перестать, а он держал меня за руку на этом похожем на аэроплан, отвратительнейшем кресле, где так стыдно и чувствуешь полную беззащитность, а потом прикрыл простыней, гладил по руке и слушал.
— Я молилась, чтобы его не было, — пробормотала я, и он прикоснулся к моему лицу. — И Бог меня услышал.
— Ты молилась о том, чтобы выжить и уберечь его от беды, — сказал мне ангел в белом халате, — и Бог это знает. Неважно, как ты это назовешь, — он обращался ко мне на ты, словно я была не взрослой женщиной, а ребенком.
Он говорил о Боге так, как будто был с Ним знаком и знал о Нем больше, чем кто-либо другой.
— Неправда, — шепнула я.
— Правда, — сказал он и вытер мне глаза. — Поверь мне, я знаю.
Может быть, он знает лучше, ведь он врач.
— Видишь, — он гладил меня по руке, — сейчас тебе лучше, да? Истину узнаешь по тому, что тебе становится лучше.
Мне было лучше.
— Я должен направить тебя в стационар. Полежишь несколько дней, надо будет провести обследование, не отбиты ли почки. Как это было?
— Он пинал меня, — прошептала я, и мир вдруг начал расширяться.
Я начала говорить: о том, как он ударил меня в первый раз, и как я неумело пыталась покончить с собой, приняв тот несчастный реланиум, и как он ударил меня во второй, в десятый раз, и о руке рассказала, и о том, как он срывал на мне злость, потому что я была его женой.
А мир все расширялся и расширялся.
Я уже не была заперта в собственной коже, она покрывала мое тело, а оно лежало в операционной, а операционная была частью больницы, а больница стояла на улице, а улица была в городе, а город был в Польше, а Польша была в Европе, а Европа была частью мира, а мир был крохотной частицей космоса… Мир стал безбрежным, и я увидела, что стоит день, а не ночь, в окно видны ветки тополей, а у врача, склонившегося надо мной, на правой щеке красное родимое пятно, он немного лысоват, но красив. У него были усталые глаза и добрая улыбка.
В его глазах я не была ущербной.
— Я не останусь в больнице, — сказала я врачу, которого полюбила.
— Тебе надо поговорить с психологом, — сказал врач, — и пройти медицинское освидетельствование.
— Я не вернусь домой, даю слово, — повторила я, как текст присяги, отвечая врачу на вопрос, которого он не задал.
Они провели освидетельствование: кровоподтеки на обеих голенях, ссадины, следы от ударов на правой лопатке, селезенка не увеличена, болевой порог снижен, живот мягкий, кровь в моче, рекомендовано находиться под медицинским наблюдением.
Я сдержала слово. И больше туда не вернулась.
Оставила фотографии, оставила письма, оставила книги, которые любила. Оставила одежду.
Я вернулась к тебе.
Он приезжал ко мне на работу. Стоял у входа, измученный: глаза, как у газели, дрожащий голос — такой мужественный, такой знакомый.
— Ты не можешь перечеркнуть то, что между нами было… Я не знаю, что со мной творилось, не помню, но клянусь, я уже все понял, теперь все будет по-другому…
— Это хорошо, — сказала я. — Если ты не против, Иоася приедет за моими вещами.
— Конечно, — голос у него сорвался, — если таково твое решение, я отнесусь к нему с уважением, но знай, что я люблю тебя больше жизни.
Из больницы меня забрал муж Иоаси. Они взяли сынишку в себе в спальню, а мне отдали его комнату. Теперь я засыпала в компании с маленькой розовой пантерой и большим серым бегемотом, которого отдал мне Ендрусь:
— Чтобы тебе не было страшно ночью, тетя.
И последнее, что я видела перед тем, как заснуть, это тучки, которые нарисовала Иоася на стене его комнаты у кроватки.
— Не переживай, он счастлив, что может спать у нас в комнате, — говорила Иоася, — приходи в себя, а потом мне все расскажешь.
И потом мы сидели с ней на кухне, Збышек деликатно исчез, устроился перед телевизором, прикрыл дверь, а перед этим прижал меня к себе, как ребенка. Иоася подперла голову руками и слушала, слушала, слушала. Она не могла понять, почему я ей ничего не говорила. И твердила одно и то же:
— Это невероятно, боже мой, это невероятно, я не понимаю, почему он это сделал?!
Вот именно.
Потому что. Таков ответ. И нет никакого другого.
В пятницу во второй половине дня она поехала к нему, ее не было несколько часов. Она вернулась с двумя чемоданами и с большой коробкой, набитой всякими мелочами. Иоася позвонила снизу, чтобы ей помогли, и Збышек быстро спустился, обеспокоенный тем, что ее так долго не было.
Она вернулась сама не своя.
— Ханка, ты хорошо подумала, что делаешь? Знаешь, он в ужасном состоянии, я и понятия не имела, что это такой чувствительный мужчина, я никогда не видела его таким. Я не представляла себе, что мужик может так страдать. Он так красиво говорит о тебе… Он чуть не плакал, собирая твои вещи… Может быть, ты слишком опрометчиво приняла решение? Он берет на себя ответственность за все, что сделал… Ведь люди меняются…
Я повернулась к ней, оставив бутерброды, которые готовила, стоя у столешницы. В кухню вбежали Ендрусь со Збышеком, и воскликнули одновременно:
— Мамочка, мамочка, любимая, можно еще один «Киндер-сюрприз»? — закричал Ендрусь.
— Ты с ума сошла?! — прикрикнул на Иоасю Збышек.
А я расплакалась.
Иоася подошла ко мне и прижалась, как ребенок:
— Прости, — прошептала она, — теперь я тебя понимаю. Ему хватило и трех часов, чтобы запудрить мне мозги.
В том-то и дело, что только ты одна видишь два его лица, два облика: один убивает, а второй просит за это прощения.
В том-то и дело, что только ты одна ответственна за то, что с тобой происходит. С тобой, А НЕ С НИМ.
Итак, я потеряла ребенка, который спас меня. От смерти? Или, может быть, от чего-то намного ужаснее? Он помог мне найти себя, ту, вторую, которую я искала всю жизнь и по которой тосковала. Она все время была рядом со мной, достаточно было ее позвать, достаточно было увидеть, что она существует.
Я больше не боюсь. Уже нет.
Я вижу, что стоит весна: зацвела груша, та, одичавшая, что за твоим домом. Скворцы бродят по траве, не обращая внимания на собак. Позади дома, там, где когда-то был сарайчик, кто-то открыл магазинчик секонд-хэнда. Я откопала там очень миленькие перчатки, длинные, хлопчатобумажные. Толку от них никакого, зато выглядят забавно и стоили всего семь злотых.
