Планку не оставалось ничего другого, как замолчать и попрощаться.
Узнав о выходе Альберта Эйнштейна из Прусской академии наук, забеспокоилась и другая академия – баварская, чьим членом-корреспондентом являлся великий физик. В письме ученому от 8 апреля баварские академики выразили свою солидарность с прусскими коллегами и задали вопрос, как в свете разрыва с Прусской академией видит Эйнштейн свои будущие отношения с ее мюнхенским аналогом. Ответ ученого не оставлял сомнений, что и с этой немецкой академией он не хочет иметь ничего общего. Правда, в ответе от 21 апреля он привел другие аргументы, чем для Берлина: «Академии созданы, в первую очередь, для того, чтобы защищать и обеспечивать научную жизнь в своей стране. Но немецкое научное общество, как мне известно, с молчанием встретило то, что у немалой части немецких ученых и студентов отнята возможность жить и работать в Германии. Я не хочу принадлежать обществу, которое это молчаливо принимает, пусть даже под внешним давлением» [Nathan, и др., 2004 стр. 232].
Наивность гения или дар пророка?
Гений физики часто демонстрировал детскую наивность в политических вопросах. Будучи убежденным пацифистом, он долгое время протестовал против любой военной службы, пока не понял, что нацистское зло можно победить только силой. Понимание пришло к нему именно весной 1933 года, когда он из бельгийского курортного городка Ле Кок-сур-мер наблюдал за развитием событий в Германии. Повлияли на него беседы с бельгийским королем – тоже Альбертом, – случившиеся тем же летом. Бельгийскую королевскую чету профессор знал и раньше, вместе с королевой он играл в одном струнном квартете, в котором Элизабет исполняла партию второй скрипки, а Альберт Эйнштейн – первой.
Будучи во Франции, Эйнштейн обещал известному французскому пацифисту Альфреду Нахону[64]заступиться за двух его товарищей, сидящих в бельгийской тюрьме за отказ от воинской службы. Теперь в Бельгии такой случай представился, однако, аргументы короля и, главное, стремительное развитие событий на родине повлияли на взгляды некогда безоговорочного пацифиста.
Эйнштейн ответил Нахону так: «В принципе, мои убеждения не изменились. Но в сегодняшних условиях, будь я бельгийцем, я бы не отказывался от военной службы, а, напротив, охотно принял бы ее с чувством, что защищаю европейскую цивилизацию» [Goenner, 2005 стр. 340].
Интересно, что французский пацифист понял своего старшего товарища и сообщил ему весной следующего года, что добровольно записался на военную службу. Зато другие бывшие единомышленники расценили новые убеждения Эйнштейна как опасную глупость. Письмо Нахону, которое перепечатали многие газеты, так прокомментировал Ромен Роллан в письме от 15 сентября 1933 года Стефану Цвейгу: «Эйнштейн как друг в некоторых вещах опаснее, чем враг. Он гениален только в своей науке. В других областях он глупец. Верить самому и убеждать молодых людей поверить, что их отказ от воинской службы может остановить войну, было преступной наивностью, так как очевидно, что война все равно придет, хоть по трупам мучеников. Теперь он делает крутой разворот и предает военных отказников с тем же легкомыслием, с которым их раньше поддерживал» [Goenner, 2005 стр. 340].
Зато в оценке опасности Гитлера и, в целом, национал-социалистической Германии великий физик опередил многих политиков и интеллектуалов. Некоторые из них даже издевались над страхами Эйнштейна. Известный немецкий художник-карикатурист Георг Грош[65](при рождении у него была фамилия Гросс, но он поменял ее в зрелом возрасте) эмигрировал в США в 1932 году. Оттуда он писал 13 марта 1933 года своим друзьям в Германии: «Вы утвердили своим главным теперь вашего Гитлермана. Теперь я особенно рад своему решению эмигрировать». И продолжил: «Я знаю по собственному опыту, что, в конце концов, через какое-то время, когда первый шок пройдет, все вернутся загорелыми со своих ривьер, и все пойдет по-старому, может, чуть правее, чем раньше».
Интервью Эйнштейна 11 марта 1933 года, данное газете «Нью-Йорк Уорлд Телеграмм», где он критиковал Германию за отсутствие свобод, Грош комментировал с издевкой, смешанной с хамством и откровенным антисемитизмом, словно пародируя речи Геббельса: «Ты слышал этого ординарного подкупленного предателя Эйнштейна? Вульгарный, судя по его поведению, зачем только называет себя ученым, под завязку набитый деньгами, которые евреи отбирают у бедных людей в своих магазинах, он позволяет себе открывать тут грязную пасть» [Goenner, 2005 стр. 341]. По-видимому, так понимал Грош патриотизм: нельзя критиковать Германию, находясь за границей. То, что свободный голос на родине уже нельзя было услышать, свежеиспеченного эмигранта не интересовало.
Георг Грош
Убеждение, что приход Гитлера сулит только временные неприятности и скоро все вернется на круги своя, было столь распространено среди немецких интеллектуалов, что даже такие проницательные и дальновидные мыслители, как Томас Манн, поддавались искушению не думать о страшном.
Прославленный автор романа «Будденброки», за который он в 1929 году получил Нобелевскую премию по литературе, Томас Манн с женой Катей выехал из Германии в феврале 1933 года в длительную заграничную поездку. Целью путешествия было прочитать лекцию «Страдания и величие Рихарда Вагнера» в Амстердаме, Брюсселе и Париже, а затем отдохнуть на швейцарском курорте Ароза, где в свое время Катя лечилась от туберкулеза. Никто не представлял себе тогда, что обратного пути домой в Германию для писателя уже не будет никогда.
Катя и Томас Манн
За происходящим на родине Томас Манн следит со смешанным чувством. Ему, утонченному интеллектуалу, волшебнику слова, без сомнений, претили грубые методы нацистов расправляться с неугодными. В то же время, шаги новой власти по вытеснению евреев из общественной и культурной жизни общества, писатель-гуманист воспринимает не только негативно.[66]
Буквально через три дня после появления в печати закона «О восстановлении профессионального чиновничества», направленного, прежде всего, против «лиц неарийского происхождения», Манн пишет в дневниковой записи от 10 апреля 1933 года: «Евреи… В том, чтобы прекратились высокомерные и ядовитые картавые наскоки Керра на Ницше, большой беды не вижу; равно как и в удалении евреев из сферы права – скрытное, беспокойное, натужное мышление. Отвратительная враждебность, подлость, отсутствие немецкого духа в высоком смысле этого слова присутствуют здесь наверняка. Но я начинаю предчувствовать, что этот процесс все-таки – палка о двух концах» (цитируется по книге [Kurzke, 2005 стр. 225]).
