Александра, покачивая бедрами, быстро удалялась, словно не замечая Гущина. Хотя она не могла не видеть, как он торопится догнать ее. Оставив эту попытку, Алексей громко произнес:
– Саша, я попрощаться.
– Прекрасная идея. Прощай, – через плечо бросила Александра.
Все получилось не так, как он предполагал. Не с ней он пришел прощаться, а с этим вот аэропортом, залом ожидания и самолетами за окном и, возможно, с небом. Александра же расценила все по-своему. И то, с какой легкостью она бросила это свое «прощай», задело Алексея. Словно и не было между ними так много значащих взглядов и слов, словно не было той ночи в ее квартире в мерцающем свете льющейся с неба луны…
Им пришлось задержаться возле металлоискателя, и Алексей воспринял эту остановку как спасительную, как возможность продолжить этот важный для них обоих – он был убежден в этом! – разговор.
Александра изо всех сил делала вид, что ее это не интересует, но слишком уж старательно. Алексей понял и почувствовал, что она играет и выдерживает характер. Выложив телефон на панель, Александра прошла через металлоискатель, уступив место Гущину. Чтобы пройти за ней, ему пришлось в спешном порядке потрошить свои карманы. Выкладывая завалявшуюся там мелочь, Алексей продолжал говорить:
– Я не об этом, Саш! Я забираю документы – все равно выгонят!
– Очень жаль, сочувствую.
Никакого сочувствия в ее интонациях не было. Один только лед. Но Алексей уже знал, что она любит поиграть роль снежной королевы. Эта маска была уже однажды сорвана им у нее в квартире, и он уже не верил в эту роль. Да и самому ломать комедию и что-то изображать ему совершенно не хотелось. Наплевав на ложную гордость, Гущин произнес:
– Саш, прости, я был не прав. Прости меня.
Он не был искренен до конца. Насчет ситуации в Африке он чувствовал себя и сейчас правым. А прощения просил лишь за грубость перед Сашей.
– Прощаю, – снисходительно ответила Александра и, давая понять, что разговор окончен и исчерпан, пошла дальше.
Охранник, ощупывавший карман Гущина, с удивлением констатировал, что там ничего не звенит, и пропустил его. Алексей почти бегом пустился за Александрой. На ходу ухватив ее за плечо, он резко спросил:
– Мы можем нормально поговорить?
– О чем?
– О нас.
– О вас?
Глупая шутка. Пытается язвить на ходу, но получается плохо. Это опять же убедило Алексея, что разговор между ними значит для нее больше, чем она пытается показать. Вот только дурацкая гордыня никак не дает ей быть искренней. Желая быть выше этого, Алексей откровенно произнес:
– О нас. Мне плохо без тебя. Я тебя люблю.
– Я знаю, – проговорила Александра, и это была первая ее не фальшивая фраза за эти несколько минут.
Повисла пауза. Она должна была решить многое между ними. Алексей ждал. И она решила.
– Прости, у меня рейс, – произнесла Александра снова отчужденным голосом.
– Саша, – воззвал к ней Алексей.
Но та тихо, но твердо произнесла:
– Леша, я все понимаю. Честное слово, ты хороший, просто я, наверное, взрослее.
Она пошла вперед, к самолету. Алексей уже не догонял ее.
* * *
Зинченко стоял возле лифта, погруженный в свои мысли. Вокруг него собралась разношерстная толпа, также ожидавшая лифт. Многие, знавшие Леонида Саввича, поглядывали на него со стороны, тихонько переговариваясь между собой. Зинченко, казалось, ничего не замечал. Вдруг в один миг все резко умолкли и подтянулись. Зинченко не заметил и этого. Он очнулся от своих мыслей только тогда, когда увидел подходившего к нему Шестакова. Леонид Саввич протянул ему руку для приветствия, однако Шестаков проигнорировал этот жест. Он сильно сжал Зинченко за локоть и сквозь толпу, расступавшуюся перед ними, провел его к лифту – тот как раз подъехал.
Шестаков завел Зинченко внутрь, остальные переминались на месте не решаясь пройти следом. Шестаков не стал никого дожидаться и молча нажал кнопку. Едва двери лифта закрылись, Шестаков мгновенно перешел на крик, совершенно не заботясь о том, что их уединение с Зинченко лишь формальное – сквозь тонкие стены лифта все было наверняка хорошо слышно.
– Ты командир или кто? – орал Шестаков. – Ты как этого сопляка из кабины выпустил? Весь Интернет в роликах – драка на воздушном судне! Я только что из министерства, там такая атака на компанию идет – мы живыми хрен выберемся.
Шестаков на мгновение умолк, набирая воздух. Зинченко успел лишь развести руками, как Шестаков возобновил свой гневный монолог, еще больше повысив уровень децибелов.
– Это правительственный уровень! Этот… он же на все кнопки нажал! При мне сверху звонили, замминистра по телефону разговаривал и по стойке «смирно» стоял. А я перед ним.
Шестаков снова взял паузу, восполняя запасы воздуха в легких. После этого он грозно произнес:
– Выгнать тебя, что ли, к чертовой матери?
– Выгоняйте, – односложно ответил Зинченко.
– Что-о? – опешил Шестаков.
Он ожидал чего угодно – извинений, раскаяния, даже просьб, но никак не этого равнодушного согласия. В этот момент двери лифта раскрылись – Шестаков и Зинченко подъехали на нужный этаж. Стоявшие на площадке люди вопросительно смотрели на них. Шестаков чуть поколебался и ткнул в первую попавшуюся кнопку. Лифт повез их неведомо куда. Заставив себя собраться, Шестаков между каких-то этажей нажал стоп и повернувшись к Зинченко сказал:
– Повтори!
Леонид Саввич исподлобья глядя на него твердым взглядом, прояснил свою позицию:
– Я извиняться не буду.
– Что? – взвился Шестаков.
– …И я этому сопляку завидую, – несгибаемо продолжал Зинченко.
Ни эмоции Шестакова – а он вообще-то редко выходил из себя, – ни шквал обрушившихся на него обвинений и угроз не произвели на Леонида Саввича ожидаемого директором компании впечатления. Напротив, казалось, слова Шестакова будто убедили Зинченко в правильности избранной им позиции.
Заводясь сильнее, он продолжал:
– Меня же учили – сиди смирно! Тебе хамят – а ты сиди. Тебе в рожу плюют – а ты терпи.
По всей видимости, у Леонида Саввича тоже накипело. Всегда сдержанный и невозмутимый, он со злости саданул кулаком по стене лифта. Гулкое эхо прокатилось по кабинке. Зинченко с досады постучал себя пальцем по лбу, продолжая:
– У меня же здесь вечная табличка – «НЕЛЬЗЯ»! Мы же всего боимся и за инструкции прячемся, которые неизвестно кто и когда придумал.
Шестаков от такого отпора как-то сдулся и, вздохнув, грустно произнес:
– Думаешь, ты один такой? У меня так каждый день. И терплю… А что делать?
Эти фразы Шестаков произнес уже не с начальственными интонациями, в них прозвучали обыкновенные человеческие нотки. Зинченко продолжал защищаться и нападать одновременно:
