Причиной всех бед была притаившаяся в глубинах подводная лодка, этот длинный зверь, тупой и жестокий, похожий на «Саратов».
Ожидая Жиля у сходней, Пиу с ужасом взирает на мрачный корабль. Даже обезоруженный, он все равно принадлежит к скрытному и кровожадному отродью морских чудовищ. Его рубка вздымается к звездам, как голова спрута. И на его боках, боках мертвой акулы, дрожит испарина ночи.
Неожиданно показавшись на освещенных прожектором сходнях, первым выходит Пеле. Вид у него совсем измученный. Он поддерживает Капитана, чтобы тот не опрокинулся в черные волны. Пиу тотчас отступает на три шага и прячется в тень, но ее светлое платье белым бутоном фосфоресцирует в темноте.
— Хлоя! Хлоя вернулась! — горланит Тон, поворачиваясь к ней.
Вытянув вперед руки, он, пошатываясь, идет навстречу светящемуся платью. Он не видит ничего, кроме пламени этой материи, и вскоре касается его кончиками пальцев.
— Вернитесь, Капитан! — кричит Пеле. — Это не Хлоя.
Тон ощупывает женщину сквозь мерцающее платье. Он просовывает руки ей под мышки, скользит ими вдоль ее тела и возвращается к груди.
— Да, — говорит он, — это не груди Хлои.
— А что с ними, с моими грудями? — спрашивает Пиу.
— Ничего. Но это не груди Хлои, вот и все.
— Они слишком жирные, да?
Тон взвешивает их, играет ими в своих ладонях.
— Нет, они круглые и очень нежные. Будто дыни, снятые на Троицу.
— Видишь, ты сама себе морочишь голову! — говорит внезапно появляющийся Жиль. — Еще ей кажется, что у нее слишком толстые ляжки, слишком толстый зад. Скажите ей, Капитан, и ты, Пеле, скажи ей.
Теперь они уже вдвоем шарят наугад руками по сверкающей ткани, которая извивается словно огонь в ночи.
— Дыни и круглые тыквы, — говорит Тон. — Настоящие женские плоды, в самый раз.
— Да, — говорит Пеле, — когда я был маленьким, я часто гладил в парке статуи голых женщин. Мои ладони часами хранили форму камня. Я вдыхал их запах, касался ими своего рта. Ты сейчас такая, Пиу, что тебя можно было бы превратить в статую и поставить в парке.
— Вы говорите все это, чтобы сделать приятное Жилю. На самом деле я для вас всего лишь колобок.
— Ты и вправду хочешь увидеть, как ты на нас действуешь? — спрашивает Пеле.
— Да, — кричит Жиль, — покажите ей!
Светлое платье пламенем взвилось в ночи и упало на землю. Распростертое, сияющее, оно похоже на раскрывшуюся водяную лилию. Жиль с высоты сходней едва различает три силуэта, кружащиеся в ритме медленного и грустного вальса.
Подбирая платье, Пиу на мгновение задерживает взгляд на непристойной носовой части «Саратова», исчезающей в жарких глубинах ночи. Тончайшая плева, которая отделяет любовь от смерти, представляется ей вдруг такой же хрупкой, как крыло бабочки.
Пиу уже не испытывает отвращения при виде большой подводной лодки, спящей в соли и пене. Ей как будто даже хочется подойти и погладить эту холодную плоть, которую лижут языки волн, лечь на нее, черную и твердую, словно мрамор у входа в склеп.
Жиль берет ее за руку, чтобы отправиться на улицу Салин. Он едва осмеливается поднять на нее глаза, он мягко спрашивает ее, как она себя чувствует в своем женском естестве.
— Я хочу есть! — кричит Пиу.
И устремляется вперед, стуча каблуками по раскаленным камням мостовой.
* * *
Открытое досье и испещренные пометами бумаги загромождают серый металлический стол. Инспектор поднимает на Макса глаза, за двойными линзами очков кажущиеся слишком выпуклыми и влажными.
— Лексиколог… Какая, собственно, от них польза?
— Никакой, — отвечает Макс, утомленный долгим ожиданием.
— Так я и думал.
Он гладит свой бритый, с проступающей синевой, подбородок.
— Вы не явились ни по моей повестке от вторника четвертого апреля, ни по той, что была в мае.
— Я попал в серьезную аварию и находился в госпитале. Я принес вам свидетельство.
— В таком случае вы находитесь уже не в моем ведении, а в ведении медицинской службы.
— Да, но тем временем я был принят на работу в туристический центр.
— Я знаю, пятьдесят семь дней. Вам не хватает трех дней, чтобы были соблюдены все формальности. Согласно административным нормам вы все еще подчиняетесь медицинской службе.
— Но я же полностью выздоровел!
— На вашем месте я бы постарался поменьше об этом говорить.
— Что же мне делать?
— Вернитесь к врачу-консультанту и жалуйтесь. Вас поместят на обследование, это будет самый лучший вариант. Предполагалось, что вы будете находиться в ведении медицинской службы шесть месяцев. А пока я обязан закрыть ваше досье и не могу вам больше выдать ни сантима, таков закон.
— Я понял, — говорит Макс, направляясь к двери.
— Подождите, я с вами не закончил… Лексиколог… Эта профессия как-то связана со словами, не так ли?
— В некотором смысле.
— У меня тут министерский циркуляр со словом, которое не фигурирует ни в одном словаре. Вы не могли бы дать мне его определение?
Он протягивает Максу бумагу, указывая пальцем темное место.
Оплата вышеупомянутых пособий, касающихся получателей, о которых идет речь в статье 3 пункт 9, должна стать предметом прошения…
Фраза кончается совершенно диким прилагательным, от которого взгляд Макса затуманивается. Это злобное, не имевшее права родиться слово из шести слогов, покрытое пылью и плесенью. Оно вдруг ускользает от взгляда, карабкается на верхнюю строку, пытается затеряться среди других слов. Макс тщетно преследует его на трупной поверхности бумаги.
— Ну? — нетерпеливо спрашивает инспектор.
— Оно ничего не означает, — говорит Макс. — Наверняка здесь опечатка.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Ну или это слово, придуманное администрацией, чтобы умыть руки в случае конфликта.
— Понятно.
Теперь слово достигло верхнего края страницы. Оно изгибается, как ластик, смоченный в чернильнице, и марает поля созвездиями черных клякс.
* * *
Долгие переговоры на узбекском ведутся при красном освещении центрального поста. Сиум пытается объяснить Нуку различные этапы своего плана, но колосс, надувая губы, скребет череп. Он боится, что его начальник скоро совсем лишится рассудка, одержимый идеей осуществить собственный октябрьский переворот.
— Каждый раз, когда Пупаракис отправлял корабль на слом, — говорит Сиум, — он сливал остаток из резервуаров в большую емкость, которая находится у входа в доки. Там должно быть, самое меньшее, триста тысяч литров. Нужно, чтобы ты как-то исхитрился привезти мне по крайней мере сто тысяч. А лучше сто пятьдесят.
