– В этом не было необходимости, – заметила нам Полина, кривя рот. – Увидимся позже.
– Это же надо так измениться, – прошипел Максим сквозь зубы, едва она повернулась к нам спиной. – Видал, как нос задирает, прямо Бордо-Шенель. Помнишь рекламу паштета: «У нас разные це-е-енности». Мне плохо, Фарриоль. В письмах она просто морочила мне голову.
– Нам тоже стоит проявить гибкость, – вступился я.
– Я так и знал, что она будет стыдиться меня! Надо было отправить тебя одного.
– Зачем ты так? Она взволнована нашей встречей, вот и все. Но мы и правда немного не вписываемся в контекст…
– Она даже не носит больше свои куай-цзу, – пожаловался он с видом побитой собаки. – Свои?..
– Палочки из китайского ресторана! – взвился он, раздраженный моей непонятливостью.
Тут я вспомнил две длинных иглы из светлого дерева, которыми были заколоты волосы Полины, когда она занималась любовью на мне.
– Это был наш символ покруче трусиков, – продолжал он печально.
И я услышал рассказ о том, как за ним пришли полицейские между китайскими блинчиками и свининой-лаке. Он отдал свои палочки Полине, сказав ей, чтобы поела за двоих: это недоразумение, к десерту он вернется.
– Все время, пока я был в тюрьме, она носила их как заколки для волос, сама мне говорила, – с горечью подчеркнул он.
– Но теперь ты на свободе, это уже никакой не символ.
– Все равно. В такой день, как сегодня, и когда я в зале, она могла бы выйти с палочками. Нет? Для меня.
– Максим… Все-таки не ты герой этого праздника.
– Да знаю я… Несу чушь, не обращай внимания, дурак я.
И он осушил седьмой или восьмой бокал шампанского, которое разносили на подносах.
– Она с ним, как ты думаешь? – снова заговорил он, сверля ледяным взглядом Супермена-младшего.
– С какой стати? – проскрежетал я. – Он красив, хорошо воспитан, умен – что у них может быть общего?
– У меня ум за разум зашел. Он, должно быть, гей. Вот ты бы назвал свою кралю «биномом»?
– Нет, но я-то литератор.
– Я хочу удостовериться.
И не успел я его удержать, как он метнулся к лауреату, беседовавшему с Полиной и двумя профессорами в ярких мантиях.
– Вернуай – произносится Вернуй? – выпалил он, развернув его к себе лицом.
– Прошу прощения?
– Улица есть в Париже – пишется Тремуай, а произносится Тремуй. Вы не родственники?
– Насколько я знаю, нет, – добродушно протянул бином.
– Пересмотри свое генеалогическое дерево, Рикетт, тебе ветви не хватает.
– Меня зовут Эмерик, мсье. Не надо феминизировать, мне это не нравится.
– Да ну? Ты не любишь гомиков?
– Я не брошу в вас камень, но не считайте свои наклонности нормой.
Полина повернулась ко мне, паника смешалась в ее взгляде с укоризной. Я пришел на выручку Максиму, сказав, что он бельгиец. Первое, что пришло мне в голову, чтобы уйти от скользкой темы.
– Максим Де Плестер! – рявкнул он в подтверждение прямо в лицо предполагаемому сопернику.
– Валлонская знать? – осведомился тот с насмешливой почтительностью.
– Нет, фламандское быдло. Нарываешься, Вернуй?
– Sorry, – извинилась Полина перед двумя киберпрофессорами, которые, приветливо улыбаясь, пытались постичь поведение Frenchies[25].
Она взяла нас обоих под локти и увела из шатра.
– Меня все это достало не меньше, чем вас, мальчики, но это мой университет и мое будущее. Ясно? – Указав на яблочно-зеленого и малиново-розового, она пояснила: – Вот он разработал шпионские программы, а она – крупнейший в мире специалист по прослеживаемости алгоритмов. Они мои научные руководители, так что дайте мне делать дело, а я приду к вам в Рьюли-Хаус в девять часов. Приготовьте праздничный стол, я сегодня ужинаю с вами. И поэтому сейчас прощаюсь. Вуе.
Она повернулась на каблуках, взметнув тогу, приоткрывшую восхитительные ножки. А мы, два дурака, стояли, глядя, как она возвращается к светилам планеты Веб.
– Мы карлики, – тихо сказал Максим.
– Но в нас есть своя прелесть. Вот тебе и доказательство.
– Ладно, пошли затоваримся.
Он обнял меня за плечи, и мы, покинув университетский мир, вернулись к цивилизации.
* * *
Ровно в девять внизу нашей подвальной лестницы раздался звонок.
– Черт, она слишком рано! – всполошился Максим, сражавшийся с майонезом, который так и норовил свернуться.
Напуганные флуоресцентными цветами английской пищи, мы в конце концов купили трех замороженных омаров, и теперь они томились в кастрюльке с маргарином. Я вынул руки из огуречного салата, где пытался отыскать крышечку от бутылки с уксусом, и пошел открывать Полине.
На ней было узкое шелковое платье сиреневого цвета, в руках бутылка бургундского. Готовый вот-вот рассыпаться узел волос был скреплен китайскими палочками. Она легонько поцеловала меня в губы.
– То-то Максим будет рад, – сказал я невпопад, силясь совладать с волнением.
– Японский бог, мать их за ногу, я понимаю Столетнюю войну! – отозвались эхом стены кухни.
– С ним… все в порядке? – встревожилась она, красноречиво прищурившись.
– Все, кроме майонеза.
– Предупреждаю вас: это будет кетчуп-горчица, – объявил Максим, выходя к нам в коридор. – На отработанном масле хрен чего приготовишь, это ж надо! Привет, любовь моя. Я тебя даже не поздравил.
Он облапил ее и впился в губы поцелуем в лучших французских традициях. Она не противилась, передав мне бутылку вина.
– Вот как, он еще и вино делает? – напрягся я, взглянув на этикетку.
Максим оторвался от Полины, чтобы прочесть через мое плечо.
Жевре-Шамбертен – поместье Вернуай.
Он отреагировал сдержаннее, чем я ожидал:
– Мило с его стороны. Это веб-вино?
– Его семья поручила ему управление поместьем, – кивнула Полина. – Он гений интерфейса, я-то больше по software[26].
– Nobody's perfect[27], – заключил Максим со своим лучшим фламандским акцентом. – Не говори мне, что это палочки от нашего китайца с улицы Бож. Ты их хранишь?
– Я довольно консервативна, – ответила Полина, объединяя нас взглядом.
