Как вы сами объясняете феномен Саган?
Речь идет прежде всего о социологическом феномене. Написанная история, в которой тело рассматривается как естественный элемент нашего общества, как ни странно, вызвала скандал. Меня это тогда очень удивило: ведь в моем замысле не было ничего порочного. «Здравствуй, грусть» дала толчок, это был эффект снежного кома. Люди были шокированы. Сегодня их уже ничем не шокировать, все ниточки провокации давно перетерлись.
Миф Саган принадлежит одному поколению и отсылает к определенным образам: пляж в Сен-Тропе, джаз-бары в Нью-Йорке, «Ягуары», компании, свое понятие о свободе. Вы находите, что новые поколения отличаются от вас тогдашних?
Во-первых, я не люблю слова «поколение». Говорить можно в конечном счете только о личных историях. Всегда были и будут люди, осененные благодатью, робкие влюбленные под балконом. Однако мне кажется, что мы больше, чем нынешняя молодежь, хотели быть непохожими. На наших родителей, на всех. И наши кумиры были старше нас, будь то Сартр или Билли Холидей[31]. Нам хотелось ими восхищаться, а не отождествлять себя с ними.
Сплетни на ваш счет не раздражают?
Сегодня я равнодушна к тому, что задевало меня за живое двадцать-тридцать лет назад: систематической и карикатурной эксплуатации моей личной жизни, какой она виделась людям. В пору моих первых книг газеты перемывали мне косточки и приписывали всевозможные глупости: как я ни старалась отвечать в интервью только «да» и «нет», то и дело находила под своим именем фразы, которых никогда не произносила. Меня даже подозревали в том, что я подписываю романы, сочиненные за меня членами моей семьи, – судите сами!
Обычно я стараюсь не читать досужих сплетен, которыми еще время от времени пробавляется желтая пресса, но, когда это необходимо, реагирую через моего адвоката. Короче говоря, если люди принимают за чистую монету бредовые статьи, изображающие меня женщиной, окруженной головорезами и наркоторговцами, которая прожигает жизнь в казино от Довиля до Монте-Карло, встречает Рождество с Мадам Клод[32]и подрывает бюджет государства, заболев в Боготе, и если эти самые люди изменят из-за этого свое отношение ко мне, напрашивается естественный вывод, что они хотят видеть во мне отнюдь не то, что я есть на самом деле. А посему пусть не уважают, мне это безразлично. Это относится и к тем, кто путает мои книги с моей политической поддержкой Франсуа Миттерана.
Как вы смотрите на «литературный феномен» Саган?
Пресса писала о феномене, люди говорили о феномене. Я писатель, чьи книги читают. В этом нет ничего феноменального. Высокопарный романтик назовет это судьбой; практичный циник – карьерой; для тех, кому не нравятся мои книги, – это случайность, ну а для тех, кому они нравятся, – достижение, если смотреть с точки зрения успеха…
«…Жизнь и творчество на скорую руку одинаково приятные» – так вы сами определили свой путь в «Словаре писателей» Жерома Гарсена. Это провокация?
Нет, это не провокация. Я в самом деле написала немало книг на скорую руку. Хотя мне случалось одиннадцать раз переписывать первые пятьдесят страниц романа.
Почему вы пишете?
Я пишу просто потому, что мне это нравится! Это и порок, и добродетель, это непостижимо, к тому же добродетель, становящаяся вдобавок удовольствием. Писать – очень интимное занятие. Не люблю людей, которые постоянно говорят о том, что делают, это меня бесит, я не хочу быть такой же. Я избегаю разговоров о моих отношениях с писательством. Как бы то ни было, по-моему, нельзя придумать то, чего не знаешь. А формулируя то, что знаешь, вдруг обнаруживаешь в себе такое, о чем и не подозревал. Означает ли это некие отношения со смертью и потомками? Не думаю. Это, пожалуй, верно для мужчины. Но не для женщины, во всяком случае, не для меня. Может быть, появление ребенка освобождает нас от бессмертия. Это становится второстепенной темой. Ребенок – это как если дерево дает новый побег. Мы живем, мы умираем… мы пишем.
У вас существует собственный метод работы?
В вашем вопросе есть что-то парадоксальное. Писать значит забываться. Как, по-вашему, описать без известного произвола процесс, успех которого как раз и требует, чтобы вы избегали думать о себе?
Книга – это немного романтично, немного мелодраматично, она пишется молоком, кровью, нервами, ностальгией – короче, человеческим существом! Так что метод для писателя – это не что иное, как умение отсечь себя от времени и внешнего мира.
Представьте себе, что за вами гонится толпа индейцев. Вашей единственной мыслью будет спрятаться как можно скорее за первым попавшимся деревом. Метод работы для писателя выбирается таким же образом. Это вопрос убежища, тактического отхода. И уж никак не двигатель творчества.
Иногда вы не пишете. Почему?
Между двумя книгами я не прикасаюсь к карандашу и бумаге. Не пишу, потому что я очень ленива. Обожаю ничего не делать. Лежать на кровати и смотреть на плывущие облака, как сказал Бодлер, или читать детективы, или гулять, видеться с друзьями… В какой-то момент в голове начинают вертеться сюжеты, приходят еще смутные мысли, видятся расплывчатые силуэты. Это меня нервирует. Потом, рано или поздно, проявляется давление извне… Нужда в деньгах, налоги… Все это вынуждает меня перейти к действию. Вот, кстати, почему образ жизни, который мне часто ставили в вину, привычка тратить деньги не считая, швырять их на ветер, меня в каком-то смысле спасли. Будь я обеспечена деньгами до конца моих дней, один бог знает, чем бы это кончилось.
Вертящиеся в голове идеи, давление извне – все это вместе взятое наваливается на меня глыбой, противостоять которой я могу, лишь взявшись за перо. Как правило, внешняя необходимость и внутренние желания практически совпадают по времени. Но если влияние извне опережает внутреннюю потребность – тогда я рву на себе волосы, думаю: все, я пропащий человек, нет больше вдохновения, дар небес меня покинул. С каждым разом это бывает все хуже. Я убеждена, что все кончено. А потом – пишу.
Что побудило вас писать?
Думаю, природа. Я люблю деревню, я там родилась, провела все детство, жила во время войны. Мне там очень хорошо. Когда я пишу об этом в моих книгах, Бернар Франк всегда говорит мне – это его фирменная фишка: «Описывая деревню, ты пишешь: “Осень была рыжей”». Он от этого рыдает.
Трудно ли писать?
Поначалу это очень тяжело физически. Писатель – бедное животное, запертое в клетке с самим собой. Это может быть даже унизительно. Бывает, работаешь всю ночь, а утром говоришь себе: «Не то». Поначалу я часто рву черновики.
