54
Я пишу, почти не отрываясь на сон, оставшуюся еду я поделил на небольшие порции, и время от времени из-за бессонницы погружаюсь в состояние своеобразного транса, у меня почти приподнятое настроение, иногда мне даже кажется, что я по-своему «счастлив».
Я плакал; ведь вы считаете, что это хороший признак?
Если мужчина в состоянии плакать, значит, еще не все потеряно, правда?
А если он много плачет, значит, он стал таким же добрым, как женщина.
Мне не хотелось бы, чтобы мои слова прозвучали с иронией, хотя такое случается часто. Я расскажу сейчас об одном воспоминании, которое сорок лет пребывало в забвении, а только что так отчетливо встало перед глазами, словно я пересмотрел старую кинопленку, которую мне показали в тот момент, когда я балансировал на границе между явью и сном.
Началось все с луны и солнца, двух символов, которые я иногда видел перед собой «своим внутренним взором» и соотносил их с образами, встречавшимися мне в геральдике итальянского Ренессанса.
Теперь я понял, почему я вспомнил луну и солнце.
Вслед за этими образами в голове всплыло воспоминание о событии, которое я записываю теперь вместе со своими взрослыми размышлениями.
Я уже говорил, что, когда я был маленький и мы жили в Гетеборге, у нас была собака по имени Неро, черный лабрадор.
Должно быть, у меня сложились совершенно особенные отношения с этим псом, потому что мне казалось, будто он понимает мои слова и даже читает мысли. Еще мне казалось, что он «оберегает» меня, как своеобразный «ангел-хранитель в зверином обличье».
У меня осталось смутное воспоминание о том, что мне казалось, будто бы у Неро есть доступ в какую-то «другую страну» (возможно, иногда я мечтал, что он умчит туда и меня и там я сам стану собакой).
В каком-то смысле Неро считался «моей собакой», Торгни его не любил и даже боялся, с тех пор как Неро, играючи, слегка цапнул его.
И вот в одно прекрасное утро я проснулся и увидел, что Неро исчез. Мать сказала, что его «на время взяла к себе бедная тетушка Виолет».
Тетя Виолет была одинокой дамой, которая всегда одевалась в одежду фиолетового цвета, впрочем, к делу это отношения не имеет.
Я ужасно разозлился, что Неро куда-то делся.
Мать сказала: «Поговори с отцом, когда он вернется».
Значит, отец мне все объяснит, и Неро снова будет со мной, он просто временно поживет у тети Виолет, чтобы немного ее развлечь.
Придя домой, отец сказал, что нам надо прогуляться в Слотсскуген.
Отчасти из-за неважного финансового положения мы жили в Мастхюггет на Шёмансгатан.
Надо было пройти всего одну улицу, и сразу же начинался зеленый район. Мы часто ходили в парк неподалеку, я, конечно же Торгни и папа, там мы пили сок и ели пирожные в кафе.
В этот раз мы пошли туда вдвоем с отцом.
Вдоль дороги стояли самые обычные фонарные столбы, на которых через один были наклеены эмблемы то луны, то солнца с человеческими чертами лица, так прочно отложившимися в моей памяти.
Как сейчас вижу все это перед собой: в тот день, когда мы шли вдоль дороги мимо водонапорной башни, через холм со стеной и деревьями, я заметил, что с луной и солнцем что-то не так: солнце улыбалось мило и добродушно, а луна была безумной и злой, она затеяла что-то недоброе. Я испугался, и, пока мы молча шли по дороге, я не спускал глаз с этих столбов: луна, солнце, луна, солнце… если на последнем столбе окажется солнце, значит, мир хороший и добрый и ничего плохого в нем случиться не может.
И там действительно было солнце! Но ничего не изменилось. Тягостное настроение продолжалось. Мы шли через парк в сторону кафе, где, как обычно, уселись за столик. По-моему, все это время мы хранили молчание. Я представлял себе, что отцовы глаза словно покрыты какой-то скорлупой, с ним такое часто бывало.
Мне было шесть лет, что я мог знать о добре и зле?
И все-таки кое-что мне было известно. Потому что вдруг мир показался мне невероятно злым, словно та безумная луна все-таки победила. Меня переполнил безграничный ужас, я готов был взорваться.
Я закричал, даже не заплакал, а именно закричал, как одержимый.
Такое поведение было совершенно недопустимым.
Отец тотчас встал из-за стола, и когда я наконец перестал кричать, то сначала не увидел его.
Потом я заметил отца, он стоял вдалеке под деревом и курил. В мою сторону он не смотрел.
Я оставил свой сок и пошел к нему. Я конечно же понимал, что должен попросить у него прощения, но у меня язык не поворачивался. Мне кажется, всю дорогу домой я плелся, отставая от него на несколько шагов.
Вечером я узнал, что Неро вовсе не у тети Виолет. Его задавил пьяный водитель, когда отец гулял с ним рано утром. Бедный Неро! Бедный отец! Он был так потрясен случившимся, что не мог говорить.
Самого себя мне тоже было немного жаль. Я очень горевал, и, кроме того, меня посещали странные мысли. Сейчас мне кажется, что я думал — но возможно ли, чтобы у ребенка были такие мысли? — будто Неро погиб, поскольку я любил его больше, чем людей.
Прежде всего я должен был попросить прошения у отца за свое ужасное поведение в парке. Если бы я только мог! Эта невысказанная мольба о прощении сидела во мне, изнутри разлагала мою нечистую совесть, а отец больше никогда не вспоминал об этом происшествии.
Мы переехали в Стокгольм, где он получил новое место (по какой-то непонятной причине с прежней работы его уволили), и другую собаку так и не завели.
55
Кофе закончился. Скоро закончатся обезболивающие таблетки, и тогда мне придется выйти на улицу.
Ну что я могу сказать об оставшихся двух неделях, проведенных в доме у матери? Наверное, при всем моем уважении к самопожертвованиям с ее стороны я выдержал просто чудом. Я взял за привычку подолгу гулять, читать, сидя на скамье в центре Веллингбю или в кафе, если погода была неважной. Часто я выходил погулять с Друсиллой, но обычно мы с ней не ладили, по ее глазам я видел, что она не любит меня.
Вы наверняка считаете меня чересчур жестким, но мне всего лишь хотелось, чтобы они прекратили этот сговор против меня, я боролся за свой маленький мир, в котором царили знания и красота, в котором было место серьезным вещам, а не только внешней мишуре и «заботе о человечестве». К сожалению, не могу сказать, что за это время мы сблизились. Во мне это каждодневное общение вызвало лишь тяжелое ощущение безысходности, мои симптомы иногда обострялись до такой степени, что приходилось ложиться в постель, чего мне крайне не хотелось, поскольку тогда мать начинала усердно заботиться обо мне, казалось, она почти ликовала.
В очередном приступе «остроумия» Торгни предложил назвать нашу квартиру «лазаретом Кальменов», а мать переименовать в доктора Кальмен. Я ответил ему, что с нетерпением жду, когда меня отсюда выпишут, назначив стационарное лечение. Не знаю, обиделся ли он на меня, однако на лице у него появилось каменное выражение. Интересно, он меня ненавидит? Читает ли он «магические заклинания» против меня? Не хочу даже знать.
