– Следите за выделениями. При обильном кровотечении немедленно обращайтесь к врачу. Следите за температурой тела. Не используйте тампоны. Воздержитесь от сексуальных отношений в течение недели.
Слабая улыбка тронула ее губы.
– Воздержитесь, – повторила Рут. – С этим особых проблем не будет. Пачка тампонов, «забытая» рядом с унитазом, – вот и весь фокус. – Она отвернулась к окну, и я скосила глаза на ее профиль. – Бог ты мой, до чего они брезгливы. Мужчины.
На перекрестке мы остановились на красный, через дорогу тяжело ковыляла беременная женщина – медленно переваливалась, бесконечно медленно. Я постукивала по рулю, в душе кляня никак не желающий переключаться светофор.
– Похоже, воды вот-вот отойдут, – сказала Рут. – Воодушевляющее зрелище, не правда ли?
– Рут… – начала я, совершенно беспомощная перед лицом столь пугающего самообладания.
– Прошлой ночью я почти не сомкнула глаз, – прервала меня Рут. – Мое счастье, что прикорнуть средь бела дня на отдыхе не возбраняется. – Она повернула ко мне голову. – Верно?
В нашем гостиничном номере, пока Рут рылась в сумке, отыскивая ночную рубашку, я отводила глаза. Старалась не видеть резинового пояса, стянувшего ее живот, толстого слоя прокладок между ее ног. Я старалась не замечать возникшей между нами пропасти. Рут легла в постель, а я, придвинув кресло к окну, устроилась с книгой.
Безуспешно. Чтение не отвлекало. Мой взгляд ежеминутно притягивался к Рут. Чуть слышный стон сорвался с ее губ – и в следующий миг я уже сидела рядом. Рут почти затерялась на широком ложе, и от вида хрупкой, тонкой, как у ребенка, шеи у меня защемило сердце, в котором любовь и сочувствие вытеснили раздражение и обиду на ее непостижимую холодность. Рут беспокойно шевельнулась во сне, и рубашка соскользнула с ее плеча, открыв округлость груди, молочно-белой, с ниточками голубых прожилок. Я смотрела на эту грудь, тяжелую, мягкую, и думала о первых днях материнства. Кормление по первому голодному крику, разбухшие груди, утренние муки, когда рубашка от подсохшего молока стоит колом и похрустывает, словно крахмальный воротничок. Склоняясь над раковиной, чтобы почистить зубы, я вдыхала собственный запах, в котором кафешный душок скисшего молока сливался с удушливым, пряным ароматом оранжереи. Я вспоминала, как, застилая постель, набрасывала одеяло на простыню всю в молочных пятнах, похожих на следы от спермы. Всего лишь сосуды для молока, думала я. Резервуары. Сидя рядом с подругой на гостиничной кровати, я вдруг исполнилась стихийной, примитивной ненависти к мужчинам. Ко всей мужской части человечества.
Рут снова застонала.
– Я здесь, – шепнула я, поглаживая ее по волосам. – Я с тобой, Рут.
Ее глаза под опущенными веками задвигались, и она обхватила пальцами мое запястье, останавливая движение руки.
– Когда я рожала Грейсона, – тихо произнесла она, – схватки длились десять часов. Я заранее вылила столько лака на волосы, что они были тугими и жесткими. Мы с Ридом посещали класс естественных родов – в первый раз, сама знаешь, все этим грешат, а уж потом соглашаются на любые лекарства. Кроме разве что мазохистов. Вроде Рослин. (Я кивнула в ответ на ее слабую улыбку.) Рид так старался, выполнял все инструкции, делал все по правилам. Без остановки массировал мне затылок – все тер и тер, все эти десять нескончаемых часов, пока я металась по подушке. Когда Грейсон наконец появился на свет, волосы у меня стояли дыбом, сальные, свалявшиеся. Мне дали зеркальце – полюбоваться на себя. Всем было очень смешно, – рассеянно, вся уйдя в воспоминания, добавила она, – а мне почему-то нет. – Отвернувшись, Рут подтянула колени к груди и замерла калачиком, как младенец в утробе матери, разрывая мне сердце этой позой.
– Чем тебе помочь, Рут?
Она хохотнула – хрипло, горько.
– Разве что помочь напиться? Одного сейчас хочу – надраться до беспамятства. – Она зарылась лицом в подушку и стала мять живот, комкая рубашку между пальцами.
– Что, Рут, что?! – вскинулась я. – Больно? Спазмы?
Ответ донесся едва слышным шепотом:
– Я… я ведь все знала. Абсолютно все. Медицинских книжек начиталась в библиотеке. Врачей расспрашивала. Прочла что только есть по этой теме. Все термины назубок выучила. Расширение и извлечение. Маточная полость. До чего же я грамотна во всем этом, Прил. Вот только никто не предупреждает… Никто тебя не предупреждает, Прил…
– О чем? – Я склонилась к ней поближе; веки Рут по-прежнему были стиснуты.
– Я намеренно выбрала клинику, а не кабинет гинеколога, чтобы быть с другими… такими же, как я. Общность как-никак. Вместе вроде бы легче. Мы и были вместе, Прил… Мы лежали в общей палате – без сна, в полном сознании. Но не вместе. Каждая сама по себе. Мы не общались. Не делились пережитым. Молча лежали. Как зомби. Нас разобщили страх и стыд. И ненависть. Мы ненавидели друг друга, презирали за то, что сделали. Сорок пять минут на восстановление организма! – выкрикнула, словно выплюнула, она.
– Рут, послушай… – напуганная этим взрывом, решительно сказала я, обхватив обеими ладонями ее руку выше локтя и ощущая под пальцами скованные, напрягшиеся мышцы. – Эти женщины – жертвы инцеста, или у них уже по шестеро детей, или их изнасиловали, или им по двенадцать-тринадцать лет!
– А я, Прил? Я?! – всхлипнула Рут. Душераздирающий горестный вой пронесся по комнате. – Никто не предупреждает… – простонала она, и этот тоскливый звук что-то испепелил во мне, как превратил в прах и частичку Рут.
Она содрогнулась – и окончательно проиграла в борьбе с собой. Ее тело сотрясали рыдания, она свернулась в тугой клубок, притиснув колени к подбородку и вдавив кулаки в щеки. А в ее голосе с каждым словом нарастала истерика.
– Я думала, это просто. Как обычный осмотр. Ну почему они не накачали меня наркозом до беспамятства, Прил?!
Я схватила ее за плечи, рванула на себя, заглянула в лицо, искаженное отчаянием.
– Перестань, Рут. Прошу тебя, перестань.
Она отпрянула – от меня, от бесплодных уговоров, от сострадания.
– Мне это нужно. Выслушай меня, Прил. – Она хватала ртом воздух судорожными глотками, от которых грудь ее ходила ходуном. – Я все слышала! Этот сосущий звук! Хлюпанье, Прил! Хлюпанье! – Из-за рыданий слова рвались из ее горла то сдавленным хрипом, то тонкими, жалобными всхлипами. – Боже, этот звук! Хлюпанье… извлечение!
Я отвернулась, словно этим жестом могла отвести от Рут ее несчастье, отвести ее страдания, отвести от нее жестокие образы.
– Хлюпанье, – стонала она, обхватив себя руками. – Ты поднимаешься с кресла и видишь кожаные петли – они свисают, как стремена… как наручники… тебя стреноживали ими, как скотину. И ты знаешь, что где-то там… под креслом… эмалированный таз, к которому идет трубка… и твой малыш, и вся ты высосана через эту трубку, будто содовая через соломинку, и все это скоро окажется в ржавом мусорном баке, и внутри тебя пусто-пусто-пусто, и все кончилось-кончилось за какие-то десять минут!
