Из расстегнувшегося гульфика Дрисса показался раскаленный докрасна уголь. На массивной головке выступила капля. В тысячный раз я машинально подумала, что таххар вырезал ему красивый член. Он встал, царственный, передо мной, и я, как пристыженная сука, взяла его губами. Это Дрисс научил меня правильно сосать. Я намокла так, что забыла о Судном дне. Я текла и взывала к Аллаху: «Умоляю, не смотри! Умоляю, прости меня! Умоляю, не запрещай мне попирать ногами Царство Твое и молиться там снова! Умоляю, освободи меня от Дрисса! Умоляю, скажи, что Ты мой Единый Бог, который никогда меня не покинет! Умоляю, Господи, выведи меня из преисподней!»
Слева от меня Наджат, вопя, кусала святотатственный палец хохочущей любовницы.
— Не ее! Не женщину! — кричала Наджат.
Истерику поруганной подруги успокоила звучная пощечина. На вкус Дрисс был, как соль, а член его был бархатным. Я гладила, опьянев от любви, маленькие твердые яйца, сжавшиеся в очевидной судороге любви. Он не говорил ни слова, только смотрел, как сжимаются мои губы, и как слюна течет вдоль его стержня. Против молитвы я поняла, что Аллах видит меня и проклинает глупое страдание, которое умеют причинять друг другу лишь люди. Я поняла, как Он проклинает тех, кто насилует детей, как лишает шайтана своего благоволения, клянется ему, что победит его, уничтожит, заставит когда-нибудь явиться перед сотворенным миром, чтобы воздать прощение за то, что подобное могло существовать, а затем прикует его в аду, чтобы зло не могло ни плакать, ни смеяться.
С напряженными сосками, с обезумевшим взглядом Наджат подставляла и подставляла себя хищным пальцам Салуа. Вскоре уже вся рука овладела ее растопырившимся телом, под горькие хриплые слова желания и нескрываемой влюбленности. «Ты всего лишь шлюха. Моя любимая шлюха, тебя никому не удовлетворить», — ворковала Салуа. Ее нос касался клитора, поднявшегося, как пурпурный флажок, а пальцы ласкали кожу любовницы, живот который сокращался в судорогах наслаждения.
Дрисс поддерживал мой затылок, пока я сосала его, и я уже думала, что он спустит мне в рот, когда он приподнял мне голову, нежный и близкий. Он прошептал: «Не переставай, пожалуйста. Твой язык… Твои губы… Скажи, что ты вся мокрая». Я и правда сочилась, но не хотела ему говорить.
Наджат стонала в бреду, закатив глаза: «Давай, давай! О любовь моя, подари мне наслаждение».
Салуа грубо выдернула руку. Наджат вскрикнула. Высвободившись из моего рта, Дрисс насильно вошел в ее рот. Я с недоумением увидела, как Салуа раздвигает ягодицы моего мужчины и засовывает язык ему в анус. Когда потоки спермы хлынули из члена любимого в рот порочной соперницы, я закричала, чувствуя, как рассудок окончательно покидает меня.
* * *
На службе я почти ничего не делала, как когда-то в школе. Только ставила пальцы на клавиши старой машинки «Оливетти» и смотрела на дом напротив, неуклюжий и преждевременно одряхлевший. На его террасы тихо падал дождь. Капельки воды скатывались, сливались друг с другом, превращались в сетку, сочащуюся по стеклам, закрывали лавки водяными занавесями. Я вспоминала о Вади Харрате, о своей семье, смирившейся с моим побегом; ведь угрозы моего брата Али оказались безобидными антарият.[46]
Что сотворил из меня Танжер? Шлюху. Шлюху, во всем подобную его медине, которую я при этом любила гораздо больше, чем европейскую часть, где оставили свои следы и я, и беспечный Дрисс. Аристократы, жившие раньше в пределах древней крепостной стены, покинули квартал ради особняков в европейском стиле и изысканных шале высоко на склонах гор, с видом на море, шоферами в перчатках и открытыми автомобилями. Роскошные дома с люстрами, такими тяжелыми, что их не выдержал бы ни один современный потолок, с золочеными стенами, с дворами, полными керамики, и выцветшими узорами террас, с резными деревянными стенами и отделкой под мрамор — мало осталось искусников, способных сотворить такое, — осиротели. На смену бывшим домовладельцам пришли выходцы из деревень, такие как я, спешащие жить, безразличные к былой роскоши, И медина разлагалась в вони крыс и едкой мочи.
Кроме того, я открыла для себя достоинства спиртных напитков. Мне потребовалось много времени, чтобы определиться: от вина тяжелело в желудке, от пива начинался понос, а от шампанского разбирала хандра. И только от виски, разбавленного водой, я искрилась, как разгорающееся сухое полено, и не страдала от головокружения и похмелья. Я любила самые редкие, самые дорогие марки — Дрисс смеялся над этим:
— Ты права, голубка моя! Если уж выбираешь из грехов, останавливайся на беспримерной гнусности. О мой миндальный орешек, никогда не унижайся до того, чтобы насыщаться посредственностью и довольствоваться общепринятым. Ты оскорбишь своих ангелов-хранителей, если согласишься на жизнь по сниженной цене.
Сейчас-то грехов у меня хоть лопатой греби, подумала я. Когда в последний раз я молилась, когда совершала ритуальное омовение? Я внутренне рассмеялась: я, язычница, простиралась пять раз в день на полу, головой к Мекке. Я, обращенная в веру любви и прегрешений, взывала к Аллаху, когда наслаждалась или принимала душ. Я мусульманка? А как же этот мужчина и эти женщины, этот алкоголь, эти неразрывные цепи, эти вопросы, это отсутствие угрызений совести и это раскаяние, которое никак не приходит? Неприкосновенным остался лишь пост в Рамадан. Он очищал меня от тревог и давал отдых от алкоголя. Конечно, сам Рамадан не в силах был отлучить меня от тела Дрисса, который его не соблюдал. Да, он уважал мои ограничения, но не видел в них никакой заслуги. Я не могла сказать ему, что на закате солнца мой первый глоток воды поднимался к небесам вместе с единственным пожеланием: чтобы Аллах принял мою жажду и голод в жертву. Чтобы Он знал, что мое тело еще способно быть верным Ему.
Но во время Рамадана я занималась с Дриссом любовью, нарушая обет и не держа данное слово. Я только могла сказать ему: «Не смотри на меня сейчас. Смотри куда-нибудь еще, пока я не кончу». Что кончу? Этот высочайший и низкий акт, когда фаллос Дрисса ходит в моем лоне, скользкий и блестящий? Я ложилась в постель с любовником, который курил сигарету, и склоняла голову на смуглую, заросшую черными волосами грудь. Я гладила ее, и мне казалось, что я проникаю пальцами вглубь женского руна. Его пот был жидкостью самой красивой вагины, которую женщина может открыть небу. Он затягивался, и я вдыхала дым прямо из его легких, задерживала его в своих и выдыхала — предмет наслаждения, его добыча, пропитанная алкоголем и никотином. Лоно мое кипело и беспрерывно выделяло на простыню избыток любви и ожидания. Я хотела, чтобы он все время был во мне. Все время. «Оставайся! Не выходи оттуда». Он смеялся, поглаживая мои половые губы, мокрые от смазки и его спермы. Он превратил мое лоно в рот, который только и хочет, что брать навсегда. Каждый раз, когда он выходил оттуда, я говорила ему: «Останься», — чтобы не видеть, как душа растекается у меня между ногами, смехотворная и банальная. Я не могла больше вынести этой любви. Я устала от постоянного желания уйти от него.
