– Я тоже об этом думала, – говорит Наири.
Чувствуя неясное торжество при мысли о том, что эта рационалистическая сука находит меня привлекательным, я пригибаю ее к себе и целую в губы. Она быстро высвобождается из моих объятий, идет к двери и щелкает задвижкой. Раздевается она, словно робот, как будто снимает спортивный костюм после соревнований. Туфли, носки, брюки, белые трусики «юнисекс»…
Но тело ее, когда она забралась в постель рядом со мной, оказалось на удивление свежим, мягким и нежным. Ее руки, ноги и груди омывали меня, как вода, оставаясь при этом упругими и осязательными, – в отличие от Анны, у нее было за что ухватиться. Восточная кожа ее обильно потела; почти сразу же и груди, и живот покрылись сплошной пленкой пота – как ее, так и моего. От нее исходил острый и резкий запах, отталкивающий и возбуждающий одновременно. Поразительнее всего был роскошный коврик лобковых волос, сияюще-черный и так четко очерченный, как если бы он был пришит к ее телу. Я с трудом оторвал от него взгляд.
– Никогда не любил коммунисток, – сказал я, оглаживая ее крутые и упругие бедра.
– Ты, кобель, – прошипела она и погрузила мне в рот свой пылающий язык.
Я взобрался на нее и вошел внутрь. Вот тебе! – за отца. И еще раз. По разу за каждую жертву Сталина, думал я. Нет, этой сучке мало просто вкрутить, она не отделается от меня нежным «туда-сюда». Драть ее надо; драть и драть, покуда не заорет: «До-ста-точ-но! Больше не надо! Пожалуйста!» Ее голова колотилась о подушку; с лица стекал пот, и короткие черные волосы были пропитаны им насквозь. Я не стал доводить дело до конца, выпростался, удержал семя и погрузился лицом меж ее бедер. Как можно шире раскрыв рот, я плотно обхватил им все, что было там вывернуто наружу, – оно хлюпало, трепетало, исходило горячей влагой, а я вонзался во все это зубами. Затем я оторвался, поднял лицо и завыл, как волк; снова вонзился и снова завыл. Ее глаза были плотно зажмурены, губы растянуты в гримасе; мышцы на шее и плечах выпирали так, как если бы сейчас она метала копье…
Часть вторая
Черный лимузин подкатил ко входу в аэропорт, из него выскочил шофер в униформе и распахнул заднюю дверцу. Оттуда возник высокий сухощавый мужчина, одетый в клетчатую канадскую куртку, рубашку со свободным воротом и серые брюки. На голову его, украшенную ниспадающей до плеч серебряной шевелюрой, была водружена шляпа а-ля Кастро, молодцевато сдвинутая набок. Это был поэт Виктор Сурков. За ним более медленным шагом шел Блюдич, автор исторических романов, секретарь московского отделения Союза писателей.
Зарегистрировавшись, Сурков отправился сделать пару телефонных звонков. Сказав жене и любовнице: «Счастливо оставаться!» – он испытывал болезненное чувство, что никогда больше не услышит их исполненных горечи голосов. Виной тому была просто дикая боязнь летать самолетом, одолевавшая его на протяжении последнего года или около того.
Из телефонной будки Сурков вышел с искаженным лицом. Вера поднесла к трубке маленького Петю (хотя Сурков попрощался с ними всего пару часов назад), как бы желая уколоть его невинным лепетом сына; а его подруга Таня язвила его молчанием в тех местах разговора, где следовало бы раздаваться голосу ребенка. Совершенно вот так же, давным-давно, перед его первой поездкой в Штаты (отмеченной встречей с Мерилин Монро), Евгения, его жена, подносила к трубке маленькую Катю, а Вера, его любовница, ранила его молчанием.
В зале ожидания он подошел к Блюдичу. Лицо старика, изрезанное морщинами, но бесхарактерное, похожее на желто-белый диск, казалось каким-то образом отдельным от всего остального, что было упрятано под меховой шапкой, черными пальто и брюками и надраенными ботинками, тоже черными. Старик предложил выпить. Время было.
Сурков был рад снова присесть. Даже после короткого перехода с тяжелым чемоданом у него дрожали и руки и ноги. Он поправлялся, но был еще не вполне здоров. Нашарив в кармане куртки склянку с антибиотиками, он проглотил капсулу, запив ее водкой.
– Там тебе сразу полегчает, – проговорил старик.
Виктор не обратил внимания, был ли в этих словах сардонический подтекст. Сжатый анус в центре лица секретаря раскрылся в попытке улыбнуться, когда он принялся подтрунивать над Виктором – мол, женщины в Нью-Йорке будут валиться к его ногам пачками. Виктор слабо улыбнулся в ответ. Он вкратце изложил Блюдичу некоторые отправные точки путевых заметок, которые он должен был написать за время поездки для последующей публикации в «Октябре». Он спросил старика, устраивает ли его название «Нью-Йорк – Мехико – Гавана», и Блюдич, задумавшись лишь на мгновение, одобрительно кивнул.
Было объявлено о начале посадки. Они встали, пожали друг другу руки, и Блюдич пожелал Виктору счастливого пути.
Сначала он стоял в очереди на контроль, а после того, как был просвечен и обыскан вручную, зашагал вместе с другими пассажирами по длинному гулкому проходу к зоне посадки. Из-за аэрофобии ему казалось, что он движется безо всяких усилий. Должно быть, так чувствуют себя те, кого ведут на расстрел, думал он. За поворотом в конце прохода находились двери, выходившие на летное поле, и скамейки, сейчас уже почти заполненные. В противоположность шуму, стоявшему в зале ожидания, здесь царила полная тишина. У всех, подумал Сурков, одно и то же предчувствие. Через окно был виден хвост реактивного самолета, который с легкостью может доставить их к смерти. Возможно, всем им накануне снились вещие сны; если бы только они могли поделиться своими страхами друг с другом, то все встали бы и разошлись по домам. Но каждый воображает, что такой сон видел он один, и поэтому считает свой ужас беспочвенным…
В тишине ожидания было отчетливо слышно, как по проходу торопливо процокали, отдаваясь эхом, невидимые высокие каблуки; из-за поворота появились три женщины, спешившие, как фурии, – молодая женщина в центре едва ли не волочилась по полу, подхваченная с обеих сторон двумя женщинами в синих мундирах. Ее поймали при попытке пронести на борт оружие, подумал Сурков. А может быть, это диссидентка и ее выдворяют из страны. Потом он увидел, что это слепая. Одна из стюардесс помогла ей усесться и положила ей на колени складную трость и сумку. Затем стюардессы вышли через вращающиеся двери.
Слепая женщина сидела, уставившись прямо перед собой и не выпуская из рук трость и сумку, лежавшую у нее на коленях. Она была блондинкой, и очень привлекательной. Виктор смотрел на нее с состраданием и восхищением; он думал: «Это просто чудо, до чего все в ней русское!» Она поправила полу своего пальто и стала шарить в сумке, как будто проверяя, на месте ли ее проездные документы; защелкнула сумку и снова уставилась в пространство. Виктора восхищало ее самообладание, ее вид полной самодостаточности. Она, разумеется, знала, что на нее все смотрят, но ничем не показывала, что ей претит это болезненное любопытство. Виктор вообразил, что мог бы лежать рядом с нею, поглаживая у нее под подбородком, там, где кожа образует такую нежную подушечку. Если бы он наклонялся к ней с поцелуем, она бы об этом не знала до самого последнего мгновения. Было бы непривычно, но отнюдь не неприятно заниматься любовью со слепой. Они сидели бы вечером, слушая музыку, он в своем кресле, она в своем, и он беззвучно подкрался бы к ней по ковру, чтобы залезть к ней под юбку, а она подпрыгнула бы в радостном испуге – в таком, который обоим доставляет удовольствие.
