— Что это за совет такой?
— Понимаете, люди дошли до состояния полного озверения, и в любую минуту мог начаться кровавый бунт. Франклин же сумел убедить отчаявшихся, что времени у нас достаточно и что медленное сопротивление во всех отношениях лучше быстрой расправы. Большой совет — это вроде островного правительства, которому должны были все подчиняться.
— Чисто французское решение вопроса. Хотя, может быть, для обустройства жизни на отмели вполне сгодится. Ну а ваш Франклин, чем же он таким особенным отличился?
— Он чуть ли не в первые минуты после высадки начал строить настил для хранения запасов, чтобы повыше было. Три дня мы с ним провозились, пока построили, а тут как раз и буря случилась. Так что вы думаете, весь остров залило водой, а продукты — нет! Франклин — очень медлительный, поэтому он никогда не теряет время.
— Хорошо, посмотрим на вашего Франклина. Ну а вы, мистер Фаулер? Не займетесь ли на досуге нашими бомбардирами да стрелками? Мир кончился. Столкновений с французами не миновать.
— Вы намереваетесь вступить с ними в бой, сэр?
— Такой возможности я не исключаю. В моей эскадре шестнадцать кораблей, и без оружия я их в морене выпущу, уж не сомневайтесь! Итак, что скажете?
Формально Фаулер числился всего-навсего пассажиром. Но он не мог не воспользоваться представившимся случаем досадить Наполеону Бонапарту. Он согласился.
Поскольку «Граф Кемден» должен был выйти в море лишь через несколько дней, Джону Франклину ничего не оставалось, как присоединиться к мистеру Уестоллу, который устроился на стене. Джон сидел и от нечего делать наблюдал за погрузочными работами. Большие суда не могли подняться по реке до Кантона и поэтому стояли здесь, в Вампоа, на приколе в ожидании своих грузов. Медь, чай, мускат, корица, хлопок — чего тут только не было. Вот появился портовый офицер и потребовал открыть один из мешков с травами, чтобы проверить его содержимое. Джон слышал, что сюда свозится опий, по тысяче ящиков в год. Тот, кто курит опий, видит яркие пестрые картинки и ни о чем больше не думает. В этом мешке оказался агар-агар — палочки из прессованных морских водорослей, которые используют для английского студня из свиных голов, чтобы он лучше застывал.
Теперь Джон узнал, что такое тоска по родине.
Стена, нагретая весенним солнцем, пахла точно так же, как пахли надгробья на кладбище в Спилсби.
— Я все нарисовал неправильно! Так рисовать нельзя! Нужно совсем по-другому! — пробормотал вдруг Уестолл, наморщив лоб. — Я всего лишь описал с максимальной точностью формы земли, растительность, типы людей, я дал точный слепок с природы, сделал все узнаваемым.
— Так это же хорошо, — отозвался Джон.
— Нет, это все обман. Мы ведь смотрим на мир не как ботаник, который одновременно и архитектор, и врач, и геолог, и капитан. То, что мы знаем, и то, что мы видим, — это две совершенно разные вещи, которые никак не соотносятся между собою, и наши знания нередко мешают нам увидеть то, что есть на самом деле. Художник не должен ничего знать, он должен смотреть и видеть.
— А что же он тогда будет рисовать? — спросил Джон, тщательно обдумав услышанное. — Куда же он денет свои знания?
— Художник должен передавать впечатление! Непосредственное впечатление! Открывать неведомое или, по крайней мере, обнаруживать в знакомом незнакомое.
Джон Франклин, с его неизменно добродушным и немного удивленным выражением лица, был благодарным слушателем, покорно внимавшим самым дерзновенным речам. Другой бы на его месте уже давно сбежал, он же давал всякому высказаться до конца. И даже если Джон чего-то не понимал, он не терял интереса к беседе. Чужие мысли вызывали у него почтение. Правда, в последнее время он стал более осмотрительным. Некоторые мысли могут завести очень далеко. Взять хотя бы боцмана Дагласа, который незадолго до смерти вдруг заявил, что все параллельные прямые сходятся в бесконечности под прямым углом. Он сказал эту фразу своим беззубым ртом и тут же умер. Цинга. А еще Джону вспомнился Бернеби, как он все твердил что-то о равенстве, улыбался при этом, глядел широко раскрытыми глазами и был как будто не в себе. Нет, к чужим мыслям нужно подходить с осторожностью.
— Отныне ни один предмет у меня не останется без вопроса, — сказал Уестолл. — Кто не дает себе труда задавать вопросы, тот вообще ничего толком сделать не сможет, а в живописи тем более! — изрек он и немедля приступил к всестороннему рассмотрению первого предмета. — Мы полагаем, например, — изрек он, — что нам прекрасно известно, какая часть этого мира остается неизменной, а какая подвержена изменениям, что в нем вечное, а что преходящее. Ничегошеньки-то мы не знаем! В редкие минуты прозрения мы только смутно догадываемся об этом. И в хороших картинах этот момент интуитивного угадывания можно уловить.
Джон кивнул, сосредоточенно разглядывая раскинувшийся перед ними город на воде, состоявший из бесчисленных джонок и плотов. Он прислушался к себе, пытаясь определить, хорошо ли он понял сказанное Уестоллом. Там, внизу, копошились тысячи людей, занимавшихся торговлей, голодные и богатые. Все, что видел Джон, все так или иначе было связано с этой торговлей: тенты, зонтики от солнца, зубчатые стены, лодки, более походившие на плоты, и длинные багры, которыми эти лодки подтягивали к большим судам. Уже много дней кряду он наблюдал за всеми этими манипуляциями: циновки обменивались на медяки, шелк — на золото, мебель, покрытую лаком, или же тонкие, изящные вещицы из стекла. Самое же главное, однако, оставалось недоступным взору: то, что неизменно присутствовало и угадывалось в каждом действии, но угадывалось не в том смысле, как это бывает в живописи, а выводилось путем логических рассуждений. Терпение, вот что было тут главным. Без терпения торговля не торговля. Купец, не обладающий терпением, уже не купец, а просто разбойник. Терпение — главная пружина всего часового механизма.
— А вот мне бы очень хотелось знать то, что всегда остается неизменным и одинаковым, — сказал Джон Уестоллу, который, не ожидая от него никакой реакции, ушел уже совсем далеко от изначального предмета разговора.
Неизменное и одинаковое казалось Джону родным и близким, но эту одинаковость было трудно уловить.
Он повидал уже столько разных мест, но во всем этом многообразии он чувствовал себя не вполне уверенно, ибо слишком много в этом многообразии было всего неопределенного. Тем более что оставался открытым главный вопрос — отчего неизменное остается неизменным? Отчего страус не летает, если у него есть крылья? Отчего у морских черепах есть панцирь, а у рыб панцирей не бывает? Отчего у самцов косуль растут рога, а у жеребцов нет?
— Ни в чем нет никакой определенности! — гнул свою линию Уестолл.
Еще большую тревогу, пожалуй, вселяла Джону несхожесть отдельных человеческих рас, и прежде всего потому, что, помимо всего прочего, в каждой отдельной группе проявлялись порой совершенно взаимоисключающие черты. Австралийцы, к примеру, опирались на свои палки и медленно смотрели вокруг себя. Но они же могли в одну секунду поймать рыбу голыми руками. Китайцы умеют безо всякого напряжения держать спину прямо и выглядят при этом очень гордо. Если с ними заговорить, они начнут кланяться, сгибаясь в три погибели по сто раз. Французы всегда ходят с радостно-восторженным видом, но при этом все время хотят все изменить. Они тратят бесконечно много времени на приготовление и поедание пищи. Английская кухня вызывает у них отвращение, они будут умирать от голода, но ни за что не притронутся к английской еде, Джон видел это собственными глазами в Сиднее. А португальцы, они все время ждут землетрясений и потому строят свои дома кое-как, что не мешает им возводить роскошные храмы ровно на том же месте, где стояла предыдущая церковь, пострадавшая от очередного природного катаклизма. Или взять англичан, они обожают свою страну, но почему-то все время норовят уехать от нее подальше. Уестолл согласно кивал.
