— За цветной капусткой. Мне как-никак пять ртов накормить надобно.
— Сыновья? — поинтересовался Плут.
— Дочери.
— Ну? И сколько ж им лет? — давясь от смеха, осведомился Кудрявый.
Плут вдруг зашагал уверенней, словно осел, почуявший запах стойла.
Старик гордо приосанился.
— Первой двадцать, второй восемнадцать, третьей шестнадцать, а две совсем еще пацанки.
Кудрявый с Плутом вновь переглянулись. Пройдя еще немного, Плут ткнул под локоть приятеля и остановился — якобы справить нужду.
Кудрявый тоже поотстал, а старик уже разогнался и шпарил без оглядки.
— С Альдуччо надо разобраться, — шепнул Плут.
— А как? — удивился Кудрявый.
— Как, сядь да покак! — огрызнулся Плут. — Придумай что-нибудь, ты ж у нас на выдумки хитер.
Кудрявый помолчал, потом, осененный внезапной мыслью, доверительно подмигнул.
— Сделаем! — И, застегнув штаны, бросился догонять маячившую впереди темную тень Альдуччо.
— Только деньги пусть отдаст! — крикнул ему вслед Плут.
— Сделаем! — повторил Кудрявый и растворился в темноте.
А Плут, беззаботно посвистывая, поравнялся со стариком, но краешком глаза все же следил за тем, что делают двое приятелей там впереди, возле недостроенного барака, за которым уже начинались поля Аква-Санты.
По их позам было видно, что они о чем-то спорят. Спустя миг Кудрявый бегом вернулся, Альдуччо же, согнувшись в три погибели, принялся вновь толкать вперед тележку.
— Мы решили, что он и сам до Маранеллы допрет, — пояснил Кудрявый старику. — Вместе нам лучше не светиться.
— Оно и верно, — согласился старик.
Вот и Аква-Санта: направо заброшенные поля и пустыри, налево тянется во тьме виа Аркоди-Травертино. Там и сям домишки — беленькие или розовые, но попадаются средь них и полуразвалившиеся бараки, цыганские кибитки без колес, амбары, — то вразброс по лугам, то лепятся к ограде водокачки, в самом что ни на есть живописном беспорядке.
Среди домишек один, прямо у спуска с дороги, выделялся своей пышностью. Над ним красовалась вывеска, накарябанная огромными красными буквами: “Вино”. Из-под двери еще сочилась тонкая полоска света.
— Открыто, — констатировал Плут и многозначительно зыркнул на Кудрявого.
Тот кивнул и запустил руку в карман светло — зеленых штанов.
— А что, господин учитель, очень вы торопитесь за своей цветной капустой? — спросил Плут.
— Да нет, — с готовностью откликнулся тот, — не так чтоб очень.
— Тогда, может, составите нам компанию, если, конечно, вас не затруднит?
— Да я что, я с дорогой душой! — обрадовался старикашка.
Ну еще бы, подумал про себя Плут, а вслух сказал:
— Выпьем по глоточку, а, господин учитель? В полях сыро, не худо и разогреться на дорожку, а после мы вам подсобим.
Тому только того и надо: глазки лукаво заискрились, но для виду он все же поломался немного:
— Да что вы, зачем такое беспокойство? — сказал он и суетливо переложил мешок из левой подмышки в правую.
— Какое беспокойство! — в один голос уверили его друзья и вприпрыжку спустились по откосу дороги.
Старик не мог, конечно, за ними, угнаться, потому Плут у самой остерии выдал очередную прибаутку:
— Тяжело тому живется, кто не легок на подъем!
Спустя считанные минуты двое оборванцев успели порядком нализаться, и разговор пошел на религиозные темы. Старик слушал, но не встревал. Раскрасневшийся Кудрявый задал Плуту заковыристый вопрос, а тот наморщил лоб, дабы не оплошать с ответом.
— Вот ты мне скажи: веришь ты в Марию, которая Богоматерь?
— Почем я знаю? — не растерялся Плут. — Отродясь ее не встречал. — И самодовольно покосился на старика.
— Не богохульствуйте, ребятки! — замахал руками старик. — Как же в Деву Марию не верить, коль она скольким уж являлася!
Но Кудрявого особо интересовала одна подробность, и он поделился ею с Плутом, приложив ладонь ко рту и взяв на тон ниже:
— А знаешь, что говорят? Будто она дева, а сына родила.
— Ну да? — Плут раздул красные, потные щеки. — Разве такое бывает?
— Вы что на это скажете, господин учитель? — обратился Кудрявый к старику.
Старик вобрал голову в плечи, лицо у него вытянулось.
— А сам-то ты в это веришь? — промямлил он, уходя от прямого ответа.
Кудрявый принял глубокомысленную позу.
— Так ведь это как взглянуть. Будь она женщиною во плоти, оно, может, и было бы правдой, а с точки зрения святости и невинности никак не выходит. Ну, святость — еще ладно, а вот невинность?.. Нынче, говорят, детей в пробирке стали делать, но женщина, даже если в пробирке ребенка зачнет, девой все одно не останется… В Христа мы, конечно, верим, и в Бога, и во всех святых… Но ежели рассуждать научно, то невинность Богоматери — дело сомнительное. Лично мне кажется, что научно она недоказуема.
Он с торжествующим видом оглядел слушателей, как и всегда, когда повторял последнюю фразу, перенятую у одного умника из Тибуртино. Казалось, он готов всякого, кто осмелится ему перечить, схватить за грудки и душу вытрясти. Плут вцепился обеими руками в край столика и начал пыхтеть, как плотно прикрытая кастрюля с кипящим варевом.
— Я — дирижер! — не к месту объявил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть.
— Невежа — вот ты кто! — обиженно скривился Кудрявый.
— Возьмем еще пол-литра? — выкрикнул Плут и протянул ему руку. — Ты не против?
Но Кудрявый со всей силы шлепнул по вытянутой ладони.
— Плюнуть бы тебе в глаза, да что с пьяного возьмешь!
Плут развел руками. Лицо у него было красное, как уголья в жаровне.
— Нашел про что рассуждать на голодный желудок — про Иисуса Христа да про Богоматерь! — Потом, пристально взглянул на друга и захохотал. — Зачем тебе молоко, когда всю жизнь пил ты из чистых ручьев и сточных канав?
— Отцепись! — окрысился Кудрявый. — Коли под ногами полно картошки, незачем милостыню клянчить!
Но Плут все сверлил его взглядом и давился от смеха. Его обуяли воспоминания — не терпелось их выложить другу. Сжав кулаки, он потряс ими перед носом у Кудрявого.
— А помнишь, как ты собирал пустые банки и продавал по скудо, помнишь?
Тут и Кудрявый не выдержал — засмеялся. Плута же так и распирало. Он встал на ноги, чтоб легче было говорить.
— Помнишь, как ходил по родильным домам да по разным приютам — поесть выпрашивал?
— Он согнулся в три погибели и стал копировать жесты Кудрявого. — “Дайте супчику! Дайте супчику!..” Тебе миску нальют, а ты — не будь дурак — тут же ее перепродашь таким же голодранцам!
