— Меня зовут Констанс, — произнесла Констанца, и его первой реакцией стал мучительный укол радостного узнавания. Естественно, он почти сразу ощутил смущение и разочарование, но на одно счастливое мгновение ему подумалось: а почему бы по какой-то чудесной случайности, которых хватает в военных ведомствах, настоящей Констанце не пересечь, например, с помощью Красного Креста, границы и не приехать к нему?… Да, разочарование было жестоким, и генералу потребовалось время, чтобы преодолеть чары. И еще ему бередило душу то, что это ожившее видение приходилось постоянно подправлять, чтобы оно соотносилось с реальностью. Ведь и голоса их были похожи, и эта немного вычурная прусская речь. Он просто не мог не подумать, что это точно она, может быть она, могла бы быть она, должна быть его сестра! Увы! И все же первые минуты знакомства были благословенны. Ведь пока посетительница представлялась и называла причину своего визита, мысли и чувства генерала оказались во власти счастливой галлюцинации, свалившейся на них, словно манна с неба. Поэтому не было ничего удивительного в том, что генерал целый час уделил Констанс и готов был ответить на все вопросы, касающиеся Ливии. Его старческий вид и слабость растрогали посетительницу. Они стали друзьями.
Поначалу обоим казалось странным, что они ничего друг о друге не знают, ведь они довольно долго прожили в одном городе, в ту пору, когда для Авиньона наступили тяжелые времена. Впрочем, раза два Констанс видела генерала с колонной солдат, шагающих по городу, он смотрел в другую сторону, казался бледным и отчужденным, словно запертым на замок — собственно, так оно и было. О Ливии у него были самые незначительные сведения, да и то потому лишь, что он как-то провел выходные в крепостном изоляторе из-за воспалившегося зуба — как раз во время дежурства этой довольно неразговорчивой медсестры. Его высокий чин тоже не располагал к легкомысленным беседам. Тем не менее, генералу довелось услышать кое-какие сплетни об англичанке, которая, так сказать, запятнала себя, присоединившись к нацистам, и служила медицинской сестрой в действующей армии. Сам он считал такую независимость и смелость достойными восхищения, и его поразило, что офицер контрразведки, излагая факты из ее жизни, говорил о ней с жалостью и презрением. Очевидно, Ливия была на подозрении, и отчасти из-за связи со Смиргелом, который являлся одним высших чинов в отделе разведки в Авиньоне. Познакомились они еще до войны, когда он, искусствовед, получив стипендию, некоторое время провел в Авиньоне. Первая встреча состоялась в музее, где он занимался реставрацией, и довольно скоро они стали любовниками.
— Вот и все, что я знаю, что слышал, так сказать. Признаться, я не обратил тогда на это внимания, нам и без сплетен хватало дел. Тем не менее, мне часто высказывали сомнения в надежности Смиргела, особенно после того, как он стал работать с англичанами, правда, исключительно чтобы дезинформировать их — во всяком случае, так он говорил. Все может быть — почему бы и нет? Во время войны чего только ни говорят, и никто никому не верит. Тем не менее, старые сводки с фронтов должны где-то быть, если только французы не догадались уничтожить их, чтобы избежать ненужной переоценки ценностей. Их можно было бы понять. Ведь они проявили даже больше рвения, чем мы, когда началась охота за инакомыслящими. Я полагаю, не возникло бы только серьезного сопротивления, если бы мы не проводили так рьяно политику рабского труда. Это вызвало волну недовольства, и люди, чтобы избежать трудовой повинности, побежали в горы. Как только и побеги стали массовыми, англичане начали забрасывать туда парашютистов, чтобы те организовывали военизированные отряды сопротивления. Из убежавших рабов. Ну и к тому же, территория вокруг Лесаля и крепости Лангедока оказалась очень удобной для подобных операций.
Генерал сокрушенно покачал головой и продолжал:
— До чего же сложно было иметь дело с тремя, в сущности, дублирующими друг друга разведывательными ведомствами. Они частенько выдавали нам прямо противоположные объяснения одних и тех же событий. В круг моих обязанностей входили сугубо военные надобности, хотя приходилось быть в курсе всего. Я зависел от боевых командиров и поэтому располагал собственной разведкой, которая занималась исключительно ими. Потом появился военный комендант, у которого была своя служба безопасности, напополам с французской милицией. Ему это не нравилось, так как он не доверял этой их милиции, правда, ему удавалось спихивать французам большую часть грязной работы. А они не возражали. И даже словно бы получали удовольствие, издеваясь над своими же. Вот почему милиция оказалась сейчас в таком положении, ведь ее многие возненавидели тогда. Французы народ злопамятный, они ничего не забывают и не прощают!
Генерал что-то рисовал тростью на гравии — схему дублирующих друг друга разведок; потом постучал ею пару раз и заговорил вновь:
— Понимаете? Мы хоть и работали вместе, но внутренне были сами по себе. Милиционеров все недолюбливали, и они всем платили тем же, тем более что у них была нечиста совесть. Поэтому французская милиция поспешила завладеть документами. Насколько я понимаю, ни один документ не будет обнародован. В любом из них — сплошь обличающие факты. Попомните мои слова, все эти бумаги будут уничтожены, а из пепла восстанет новое племя — племя героев войны. Французы знают толк в пропаганде, к тому же им надо доказать, что они что-то делали, иначе их не допустят за стол мирных переговоров. Во всяком случае, так мне кажется! Но они наверняка сказали бы, что у меня предубеждение на их счет.
Вздохнув, он покачал головой — печально и укоризненно. Беседа продолжалась в несколько сумбурном виде: генерала до того пьянила возможность говорить на родном языке, что он мысленно корил себя за не приставшую мужчине и солдату чувствительность — и едва не плакал от благодарности. Тем более что беседовал он словно бы с мерцающим призрачным двойником его любимой Констанцы… волны любви захлестывали старое сердце генерала; словно ветер воспоминаний, налетая, раздувал пламя из углей, которые он считал давно остывшими. Он даже настолько осмелел, что протянул руку и прикоснулся к ее пальцам, которые она не отдернула, позволив им несколько чудесных мгновений лежать неподвижно в его ладони. Генерал воодушевился еще сильнее, однако ему почти нечего было рассказать о Ливии. Очевидно, что Констанс надо попытаться отыскать Смиргела, посоветовал он. Тогда она рассказала, как под конец войны — накануне большого отступления — Смиргел приехал к ней и спросил, каково ее мнение насчет одного документа. Вроде бы там была оценка сложившегося на тот момент состояния войск. Документ, подписанный самим Черчиллем. Черчилль считал, что ситуация на фронтах внушает оптимизм, так как немцы начали скапливаться на дальних рубежах и, по-видимому, постепенно переходить к обороне. Смиргелу хотелось знать, считает она документ фальшивкой или нет. Позднее, когда Констанс вспомнила эту встречу, ей пришло в голову, что Смиргел сделал неловкую попытку втереться к ней в доверие. Зачем?
Генерал взволнованно подтвердил: — Боже мой! Ну да. Я отлично помню этот английский документ. Еще бы не помнить, ведь он оказался подлинным. Мы предвидели одно — два оборонительных сражения на юге Франции, чтобы укрепить средиземноморскую ось, так как Италия уже начала отходить от нас, подумывая об измене. Я даже могу сказать вам больше: когда союзники лицемерно объявили по радио, что не намерены бомбить исторические и археологические памятники, мы сразу же поняли, какая судьба ждет бесценное оружие, хлынувшее во Францию по морю и по суше! Надо было по возможности замаскировать его на случай нападений с воздуха. А что могло быть лучше карьеров и пещер вокруг Пон-дю-Гар? Убежищ, подаренных нам самим Богом? Многих километров подземных коридоров, которые идеально подходили для наших целей? Мы отправили туда саперов, и они справились с задачей. Подземелье становилось все просторнее и просторнее.
