— Хм, извините, я не очень хорошо говорю по-французски, но понять вас могу. Видите ли, я окончила школу очень давно…
— Ити — прелестная девочка, и ее любят в классе, она часто помогает тем, кому трудно, она с большим уважением относится ко мне и к девочкам… — начала я.
Миссис Райнман записала несколько фраз в маленькую записную книжку, чтобы не забыть сказанное преподавателями о ее четырех дочках. Таким образом к двадцати одному часу в спальнях, у постелей, расположенных одна над другой, она сможет снабдить все их оценки своими комментариями.
— Она — чудный ребенок, в точности как я в ее возрасте. Она еще и помогает мне на кухне, по дому, замечательная девочка. Я благодарю вас за вашу нелегкую работу. Но… позвольте мне задать вам вопрос… — Миссис Райнман приблизила свое лицо к моему и понизила голос: — Что это за книги, о которых Ити постоянно рассказывает? Нам не нравятся вещи подобного рода. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду…
Мамаша встала и тихим, спокойным голосом закончила:
— Где сидит моя дочь?
Матери шли чередой, приносили блокноты, иногда шоколадки или конфеты, которые оставляли в партах. Мне не нужно было объяснять записки, переговоры были очень коротки. И даже казалось, что женщины проводили больше времени в коридорах, нежели в классах, где уделяли особое внимание преподавательницам идиша, а не французского. Подперев ладонью подбородок, я смотрела, как они заходят в нашу дверь. И вот пришла та, которую я ждала. Она на цыпочках протиснулась между рядами, поставила свои сорок пять кило передо мной, и ее черные глаза улыбнулись мне.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала я Тирце Горовиц, и она примостилась на кончике стула.
Черты дочери проявились на лице матери, и меня охватило глубокое волнение, когда я разглядела у ее виска голубые жилки, которые под тонкой кожей образовывали звезду.
— Мадам, — заговорила она чистым голосом. — Дасси хранит вас в своем сердце.
Фраза была произнесена. Революция. Я была в сердце Хадассы, в сердце маленькой еврейской девочки, даже если вне школы носила брюки и ездила на велосипеде, даже если в моем возрасте — и это удивительно — не имела ни ребенка, ни мужа, даже если не хранила в ящике стола библейские тексты, не праздновала ни Йом Кипур, ни Хануку, ни Пурим и никакой другой еврейский праздник. Дальнейший наш разговор не имел значения, главное было сказано. Дасси хранит вас в своем сердце, она только о вас и говорит… Я представляла ее себе сидящей на диванчике в гостиной, устремившей взгляд на улицу Блумфилд, во фланелевой ночной рубашке с тостом в руке, намазанным клубничным вареньем и поднесенным совсем близко к маленькому красному ротику.
На следующий день Хадасса встретила меня у входа, за застекленными дверями; она стояла, упираясь носом в холодное стекло, и вокруг его сплющенного кончика образовался запотевший кружок. Увидев меня, она отпрянула, открыла мне дверь, и я вошла, принеся с собой жуткий холод, окутавший весь мой плащ цвета фуксии.
— Мадам Алиса! Моя мама приходила к тебе? — спросила она, пока я, смущенная тем, что застала ее здесь, снимала свой балахон.
— Здравствуй, Хадасса. Да, я говорила с ней.
— Она была в своем пальто?
— Не помню, я встречалась со столькими мамами!
Я запомнила ее невысокий рост, звездочку, но одежду — нет, ничего подобного.
— Да, но ты не помнишь, была ли она в пальто? — настаивала девочка.
— Нет, но что из этого, Хадасса?
— Дело в том, что я хотела, чтобы она надела его, и ты увидела бы, какое оно штатци.
— Кум — это иди, гут — это хорошо, гутен — это до свидания… а штатци — это шикарное.
Девочка опустила голову, проглатывая печенье.
— Ты выучила много из идиша, мадам, — заметила она, запустив указательный палец в рот, чтобы вытащить кусочек печенья, застрявший между десной и зубной пластиной.
Затем я поднялась за ней по лестницам, которые привели нас в гимнастический зал, где я должна была дежурить до двенадцати двадцати. Хадасса направилась к самым маленьким, тайком игравшим под длинными деревянными скамейками. Она прислонилась к стене, уперлась в нее ногой, сунула руку в мешочек с печеньем. Хадасса хранит вас в своем сердце. Она только о вас и говорит. Ученицы носились кто куда. Я положила сумку и обежала большую, но грязную игровую площадку. Группа из шестого класса развлекалась со скакалкой. Либи и Трейни крутили веревку, а мои ученицы прыгали, распевая и считая на идише. Я медленно, сложив руки за спиной, обошла гимнастический зал и приблизилась.
— Мадам, знаешь что? — первой спросила она. — Я очень волнуюсь. И знаешь почему? Завтра вторник, а каждый вторник моя мать заказывает пиццу. Я очень люблю пиццу. Завтра я съем очень много кусочков!
Ити засеменила в нашу сторону, и Хадассе пришлось отбежать. Изогнув брови, девочка расспрашивала меня о встрече с ее матерью, о том, что мы будем делать на уроке, поинтересовалась, нравится ли мне прыгать через веревочку, в котором часу я проснулась, езжу ли я в метро по вечерам… Я разговаривала с нею, пересекая зал и поглядывая на Дасси, которая у входа все еще поглощала свое печенье, наблюдая при этом, как большие девочки слоняются взад-вперед по коридору. Она стояла к залу спиной, и ее худенькие плечики торчали под бледно-голубой майкой.
Зима по-прежнему врывалась в окна нашего класса. Я волновалась. Мои ученицы сочиняли стихи. Девочки самостоятельно искали в словарях синонимы, рифмы и красивые, совсем простые слова. «Берешь ведро сначала, снежком засыпаешь его, вот и фигурка из снега предстала, а лучше нет ничего! Но пора домой, с молоком там не стой, пей его, коли нравится!» Дасси не писала, и я воспользовалась предлогом, чтобы присесть к ней:
— Ну что, Хадасса, никаких идей?
— Нет, голова совсем пустая, — сказала мне она, лежа на руке.
— Ты любишь зиму?
— Нет, я люблю играть в куклы.
— Тогда напиши стихотворение о куклах.
— Можно? — Воодушевившись вдруг, как в день шабата, девочка схватила ручку на блестящем шнурке и написала на листочке свое имя.
Я прохаживалась между рядов, и девочки с гордостью протягивали мне свои стихотворения: «С подружкой Сури я в школу хожу, пальто свое я ей покажу, а она расскажет другим девчонкам, какой мех на пальто моем тонкий!» Молчальница Трейни все время увиливала, но наконец показала мне свое сокровище: «Волк идет, посмотри! Все на пути глотает, даже блох под камнями съедает, ничего не оставляет. Он приходит всегда и зубами стучит, а их больше ста, да, да, да, а потом он бежит и как ветер летит». «Замечательно, — шепнула я ей. — А ты, Нехама?» «Зима пришла, холода принесла, шубкой спину укрой, без брюк на морозе не стой, снегом ветки густо окутаны, реки течение ветром спутано, тепла не жди, поскорее пальто застегни...» С начала учебного года девочки писали на каждом полученном листе короткое стихотворение на иврите. Впервые по прошествии нескольких месяцев я решила поинтересоваться их смыслом. Остановившись у парты Гитл, принадлежавшей к самой ортодоксальной семье в классе, я пальцем указала на ее запись и решительно спросила:
