Я сидел в бараке и смотрел, как тускнеет мир и поблескивает пепельно-зеленое море. От одного края берега до другого ни человека, ни лодки, ни птицы. Только запах земли проникал через открытое окно.
Я поднялся и, словно прося милостыню, подставил руку под дождь. И вдруг захотелось рыдать. Жалость – не к себе и не моя, но более глубокая, более мрачная – исходила от промокшей земли, проникая в мое существо. Панический страх. Панический страх, охватывающий животное, которое беззаботно паслось, но вдруг, даже ничего и не увидев, чувствует, что окружено со всех сторон и спасения нет.
Хотелось кричать: я знал, что от этого полегчает, но устыдился.
Небо опускалось все ниже. Я выглянул в окошко.
Облака скрыли лигнитную гору, и лицо лежащей женщины утонуло в них.
Сладостны эти исполненные скорби часы, когда идет мелкий дождик и кажется, будто душа-бабочка омывается в нем и льнет к земле. Снова приходят на ум все горестные воспоминания, упрятанные в глубине души, – расставание с друзьями, уже угасшие улыбки женщин и надежда, подобно бабочке, чахнущей и превращающейся в червя, который ползает в сердце и гложет его.
И вот среди спокойствия, дождя и мокрой земли снова появился в мыслях моих друг, пребывавший далеко на чужбине – на Кавказе. Я взял перо, склонился над бумагой и завел с ним разговор, чтобы разорвать сеть дождя и заклясть печаль.
Дорогой друг, пишу тебе с пустынных берегов Крита, где по соглашению с Судьбой мне предстоит остаться и играть в течение нескольких месяцев. Играть роль капиталиста, владельца лигнитного рудника, предпринимателя, а если игра получится, я скажу, что не играл, но принял великое решение и изменил жизнь.
Помнишь, как ты при отъезде обозвал меня книжной мышью? Так вот, меня взяла злость, и я решил оставить на некоторое время – а может быть, навсегда? – бумагу и заняться делом. Я взял в аренду небольшую гору с лигнитом, нанял рабочих, приобрел кирки, лопаты, ацетиленовые лампы, корзины, тачки и теперь прокладываю галереи и зарываюсь в них. Вот как, назло тебе. Копаясь в земле и прокладывая туннели, я из книжной мыши превратился в крота.
Надеюсь, ты по достоинству оценишь эту перемену. Часто, поддразнивая меня, ты называл себя моим учеником. И я извлек из этого пользу, хорошо поняв, в чем долг и выгода настоящего учителя: научиться как можно большему у своего ученика, разобраться, к чему стремится юность, чтобы тоже стремиться туда душой. Вот как, следуя наставлениям моего ученика, оказался я на Крите.
Удовольствие, получаемое здесь, огромно, потому что просто, и составляют его вечные элементы – свежий воздух, море, пшеничный хлеб, а по вечерам замечательный Синдбад-мореход садится рядом, скрестив ноги, раскрывает уста и принимается рассказывать, и мир становится шире. Когда ему слишком тесно в словах, он вскакивает и пускается в пляс, а когда ему тесно уже и в танце – пристраивает на коленях сандури и начинает играть.
Иной раз мелодия его сурова и приводит в отчаяние, потому что понимаешь вдруг, что жизнь твоя была бессмысленна, ничтожна и недостойна человека, а иной раз – скорбная, и тогда чувствуешь, как жизнь твоя проходит и исчезает, словно песок между пальцев, и спасения нет.
Сердце мое мечется стрелой в груди из конца в конец, словно создает ткань на ткацком станке. Создает эти несколько месяцев, которые я проведу на Крите, и да простит меня Бог, но я чувствую, что счастлив.
Конфуций говорит: «Многие стремятся к такому счастью, что выше человека, некоторые – к такому, что ниже, однако счастье – одного роста с человеком». Это верно. Стало быть, есть столько видов счастья, сколько и людей разного роста. Таково, дорогой мой ученик и учитель, мое нынешнее счастье: я снова и снова беспокойно измеряю его, чтобы понять, каков мой рост. Потому что, как тебе хорошо известно, рост у человека не остается неизменно одним и тем же.
Как меняется в зависимости от климата, тишины, одиночества и чьего-нибудь общества душа человека! Отсюда, из моего одиночества, люди представляются мне не муравьями, как ты, конечно же, считаешь, а, наоборот, мегатериями, динозаврами и птеродактилями, живущими в воздухе, насыщенном углекислым газом и тяжелым запахом космогонической гнили. В непонятных, бессмысленных и скорбных джунглях. Любимые тобой понятия «родина» и «народ» и увлекавшие меня понятия «всеобщая родина» и «человечество» обретают один и тот же смысл во всесильной атмосфере порчи. Мы чувствуем себя струнами, которые натянуты, чтобы издать несколько слогов, иногда даже не слогов, а только нечленораздельных звуков – «а!» или «у!» – и затем рвутся. Даже самые великие идеи, если произвести им вскрытие, окажутся не более чем куклами, которые сплошь набиты опилками, а в опилках умело спрятана жестяная пружина.
Ты хорошо знаешь, что эти в высшей степени суровые размышления не только не повергают меня ниц, но, наоборот, являются необходимым горючим материалом для пылающего во мне огня. Потому что, как говорит мой учитель Будда, я увидел. А поскольку я увидел и осознал, подмигнув незримому, с избытком обладающему юмором и фантазией Режиссеру, то теперь могу сыграть подобающе, т. е. связно и без малодушия, свою роль на земле. Потому что роль эту не только дал мне Тот, кто настроил меня на игру, но и я сам, по собственной воле настроив себя. Почему? Потому что я увидел и тоже принял участие в создании произведения, в котором играю на сцене Божьей.
Так вот, окидывая взглядом всемирную сцену, я вижу, как там, вдали, среди легендарных скал Кавказа, ты тоже играешь, пытаясь спасти несколько тысяч душ людей нашей нации, которым грозит опасность. Лже-Прометей, которому суждено, однако, испытать подлинные муки от темных сил, с которыми ты сражаешься и которые сражаются с тобой, – муки от голода, холода, болезней и смерти. И зная твою гордость, думаю я, что ты даже рад, что темных сил так много и что они такие неодолимые, потому что от этого замысел твой становится еще более героическим, будучи почти безнадежным, а устремление души твоей обретает еще более трагическое величие.
Такую жизнь ты, конечно же, считаешь счастьем. А поскольку ты так считаешь, так оно и есть. Ты тоже выковал счастье свое по мерке собственного роста, а ростом ты теперь – слава богу! – выше меня. Хорошему учителю нет большей награды, как знать, что ученик превзошел его.
Я часто забываюсь, обманываюсь, заблуждаюсь. Вера моя – мозаика, созданная из множества неверий, и иногда возникает желание отдать за краткое мгновение всю мою жизнь. Ты же прочно держишь штурвал, даже в самые сладостные, со смертью сопряженные мгновения не забывая, куда ведешь корабль.
Помнишь, как мы с тобой ехали по Италии, возвращаясь в Грецию? Мы приняли решение относительно Понта, которому тогда грозила опасность, и направлялись осуществить его. В маленьком городке мы сошли с поезда и с нетерпением ожидали другой поезд, потому что времени было в обрез. Мы пошли в густой роскошный парк рядом со станцией: деревья с пышной листвой, бананы, тростник темно-металлического цвета и пчелиный рой, облепивший цветущую ветку, которая радостно подрагивала оттого, что из нее пили сок.
