— Ваше превосходительство, я всего лишь прошу о помощи. Ему было шестнадцать лет. Вы тоже отец, ваше превосходительство.
Она дрожала так сильно, что едва могла говорить.
— Так зачем вы явились? — сорвавшись, закричал он. — Разве я могу помочь вашему сыну? Он умер, да упокоит Господь его душу! Убирайтесь, вы не имеете права докучать мне, слышите? — гремел он. — Убирайтесь!..
Курилов не владел собой, в глазах у него плескался ужас, он так сильно махнул рукой, что письма полетели на пол.
— Ступайте, оставьте адрес в канцелярии. Я пришлю вам денег.
Она исчезла, а он продолжал смеяться странным нервным смехом.
— Мерзкая старуха, жалкая идиотка! — с отвращением и яростью повторял он. — Ладно, заплатим ей за сына… Разве подобные создания заслуживают жалости?
Я не ответил, и Курилов закрыл глаза, что было признаком внезапной усталости.
Я попытался угадать, о чем думает этот человек, вспоминал вдову Арончик и открывшуюся мне бездну человеческого отчаяния и глупости. Сам не знаю почему, но в тот день я впервые с ужасом подумал об убийстве этого напыщенного болвана.
Глава XVII
Прошло несколько дней, и история со старой еврейкой начала приносить горькие плоды. Гибель князя стала для Курилова ударом, но он вряд ли тревожился о собственной судьбе. Этот человек был невероятно самонадеян и не понимал, что старик Нельроде одним только авторитетом своего имени прекращал многие интриги. В те дни Курилов не раз говорил мне:
— Он был верным другом… Человеком чести, на чье слово всегда можно положиться… Большая редкость в нашем мире, молодой человек… Уж поверьте…
Первые же анонимные письма лишили министра всех иллюзий.
Пока был жив Нельроде, Даль не мог развернуть кампанию против Курилова, как бы сильно ни хотел получить его место. Но теперь князь был мертв, и игра началась.
Даль поспешил распространить при дворе историю о том, что одна старая еврейка шантажирует министра народного образования, угрожая скандальными разоблачениями о «прошлом прекрасной Марго, которая в молодые годы жила в Лодзи, была третьесортной актриской и сделала тайный аборт у старухи акушерки, а та, узнав о ее блестящем замужестве, приехала в Петербург, чтобы поживиться». В доказательство своих слов он называл сумму, которую Курилов действительно передал вдове. После его женитьбы на Маргарите Эдуардовне в Петербурге на ее счет ходило множество неприятных слухов — теперь все выплыло наружу. Некоторые сплетни были, безусловно, правдивы: в молодости у Маргариты Эдуардовны — у Марго — было много приключений, в том числе связь с Нельроде. Последнее обстоятельство особенно сильно шокировало общественное мнение.
— Отвратительная, грязная история, — негодующе повторял Даль.
Говорили, что у жены министра были и другие любовники и Курилов им протежировал, «как когда-то его предшественник».
— У нее добрая душа… Она охотно пользуется своим влиянием на мужа, чтобы помочь бывшим обожателям из двух лучших полков российской армии — конногвардейского и кавалергардского.
Все так и было, но одновременно Маргариту Эдуардовну обвиняли в совершенно нелепых вещах, например в том, что взяла в любовники Курилова-младшего — Ипполита, которого она терпеть не могла, или в том, что как «любящая супруга» поставляет старому мужу девочек. Фанни была совершенно уверена, что «в доме на Островах происходят гнусные оргии…».
Меня искренне удивляло, что люди, хорошо знавшие министра, верят нелепым россказням. Бедняга Курилов — набожный, совестливый, трусливый и осторожный — был просто не способен совершить то, что ему приписывали… Между тем он не был «высоконравственным человеком», как сказал бы Фрёлих. Частная жизнь Курилова была много спокойней жизни любого швейцарского буржуа, но по его жилам текла горячая кровь, он был одержим пылкими страстями. По религиозным соображениям и из осторожности он много лет жил воздержанно, и ему было невыносимо думать, что враги догадались о его тайных слабостях. Я никогда не мог понять, как в этом человеке уживаются истовое пуританство и изощренное коварство… Во всех иных своих проявлениях Курилов был мне совершенно ясен…
Через некоторое время газеты ухватились за историю вдовы Арончик. Крайне правые обвиняли Курилова в «либерализме», в «потакании революционным идеям» за то, что помог матери неблагонадежного еврейского юноши. Левые, издаваемые за границей, газетенки писали, что сына этой женщины убили жандармы, провокаторы, находящиеся на жалованье у Курилова, чтобы уничтожить документы, компрометирующие некоторых высокопоставленных чиновников Министерства народного образования.
Император не вмешивался. Этот слабый человек редко испытывал сильные чувства, но Курилова он ненавидел. Ему доносили обо всех промахах министра, он догадывался, что тот надеется увидеть однажды на российском престоле великого князя Михаила (к тому моменту цесаревич Алексей еще не появился на свет, но Николай и Александра Федоровна не теряли надежды на появление наследника).
Ситуация осложнялась еще и тем, что Курилов, со свойственной ему неловкостью, ухитрился рассориться с министром внутренних дел: тот не мог простить коллеге, что он погубил одного из агентов-провокаторов.
Утром и вечером на стол Курилову клали пачки газет всех видов и направлений, одинаково травивших его.
Маргарита Эдуардовна делала все возможное, чтобы муж не читал оскорбительных статей, но, несмотря на все ее старания, газеты каким-то фатальным образом всякий раз все-таки попадали в руки Курилова. Мой Кашалот никогда не читал их прилюдно, случалось, он отбрасывал их с показным раздражением, но подчеркнутый синим карандашом заголовок невольно притягивал его взгляд, и он кричал лакею:
— Немедленно сожги весь этот мусор…
Слуга начинал собирать с пола разбросанные листки, а Курилов с жадным любопытством следил за ним, напоминая пойманное арканом животное. Дождавшись ухода слуги, он поворачивался к нам и командовал:
— За стол! За стол!..
За едой дети тихо переговаривались, но Курилов не одергивал их, мне казалось, что он смотрит на нас, но не видит. Случалось, что он не сразу брал себя в руки и губы у него подергивались от нервного тика. Говорил он отрывисто, враждебно-презрительно, словно едва сдерживал бешенство. Иногда он надолго впадал в задумчивость и то и дело вздыхал, гладя по волосам сидевшего рядом сына.
В такие дни этот властный человек неожиданно выказывал кротость. Он терпеливо сносил горячие компрессы, которые я ставил ему на печень по предписанию Лангенберга, как будто надеялся что Бог в обмен на физические страдания «посрамит» его врагов.
