— Но… А как же Тейск? — севшим голосом спросил Гольдер.
— Никак.
— Понимаю.
— Мне сообщили, что «Амрум» дважды посылала эмиссаров в Москву, но ничего не добилась.
— Почему?
— Спрашиваете почему?.. Да потому, что Советы хотят получить от США заем в двадцать три миллиона золотых рублей, а «Амруму» пришлось купить трех членов правительства, в том числе одного сенатора. Это был перебор. Кроме того, они спровоцировали кампанию протеста в прессе, обкрадывая друг друга.
— Вот как?
— Да.
Он многозначительно кивнул.
— «Амрум» заплатила за историю с нашими персидскими участками, Гольдер.
— Вы возобновили переговоры?
— Естественно. Сразу же. Мне нужен был весь Кавказ. Хотел получить монополию на очистку и быть эксклюзивным поставщиком русской нефти и нефтепродуктов.
Гольдер усмехнулся:
— Перебор, как вы изящно выразились. Они не любят давать иностранцам слишком большую экономическую — а следовательно, и политическую — власть.
— Глупцы. Их политика меня не интересует. Каждый человек свободен у себя дома. Впрочем, внедрись я туда, они не стали бы слишком активно совать нос в мои дела, могу в этом поклясться.
Гольдер рассуждал вслух:
— Лично я… начал бы с Тейска и Арунджи. Потом, чуть позже, постепенно… — он сделал неопределенный жест рукой, — собрал бы все воедино… все… весь Кавказ… всю нефть…
— Я за тем и пришел, чтобы предложить вам вернуться к делам.
Гольдер пожал плечами:
— Нет. Я вышел из игры. Я болен… наполовину мертв.
— Вы сохранили тейские акции?
— Да, — с колебанием в голосе ответил Гольдер, — сам не знаю зачем… Теперь их можно продавать на вес…
— Вы правы, если концессию получит «Амрум», и будь я проклят, если они вообще хоть что-то будут стоить… Но, если выиграю я…
Тюбинген замолчал. Гольдер покачал головой.
— Нет, — повторил он с мукой в голосе. — Нет.
— Но почему? Вы нужны мне, а я вам.
— Знаю. Но я больше не хочу работать. Не могу. Я болен. Сердце… Если не отойду от дел, просто умру. Не хочу. Во имя чего? Мне теперь немного нужно. Только жить, дышать.
Тюбинген покачал головой:
— Мне семьдесят шесть. Лет через двадцать-двадцать пять, когда забьют все тейские скважины, я буду лежать в земле. Иногда я об этом думаю… Например, когда подписываю договор сроком на девяносто девять лет… К тому времени не только я, но и мой сын, и мои внуки, и их дети предстанут перед Господом. Но род Тюбингенов не прервется. Я работаю на своих потомков.
— Я один в целом свете, — сказал Гольдер. — К чему надрываться?
— У вас, как и у меня, есть дети.
— Я один! — с силой повторил Гольдер.
Тюбинген закрыл глаза:
— Остается дело.
Он медленно поднял веки и повторил, глядя сквозь Гольдера:
— Дело… — В его глухом низком голосе прозвучало воодушевление — так человек говорит о своей тайной страсти, о том, что ему дороже всего на свете. — Начатое с нуля… поставленное на ноги… созданное на века…
— А что останется мне? Деньги? Они того не стоят… В могилу их с собой не унесешь…
— Бог дал, Бог взял. Да будет благословенно Его святое имя, — монотонной скороговоркой произнес Тюбинген с неповторимой интонацией пуританина, с младых ногтей обученного Священному Писанию.
Гольдер вздохнул:
— И все равно — нет.
— Это я, — сказала Джойс.
Она подошла вплотную, но Гольдер не пошевелился.
— Ты что, не узнаешь меня?
Она выкрикнула, как делала в прошлой жизни:
— Папа!
Он вздрогнул и опустил веки, словно слишком яркий свет ранил ему глаза, вяло протянул руку, едва коснулся пальцев дочери, но так ничего и не сказал.
Она подтащила табурет к его креслу, села, сняла шляпку, привычным движением встряхнула волосами — Боже, как хорошо он знал, как любил этот жест! — и замерла, пришибленная и безмолвная.
— Ты изменилась, — нехотя произнес он.
— О да… — Джойс неприятно улыбнулась.
Она стала выше, похудела, на усталом лице появилась печать растерянности.
На ней была изумительная соболья шуба. Она сбросила ее одним резким движением, и Гольдер увидел у нее на шее изумрудное колье. Камни были зеленые, как трава, чистой воды и такие огромные, что в первое мгновение Гольдер онемел от изумления. «Интересно, что она сделала с моим жемчугом?» — подумал он и зло рассмеялся.
— Вот оно что, понимаю… Ты тоже хорошо устроилась… Не понимаю, что тебе здесь нужно? Не понимаю…
— Это подарок жениха, — бесцветным голосом произнесла Джойс. — Я скоро выйду замуж.
— Ах так!.. — Гольдер сделал над собой усилие и добавил: — Поздравляю…
Она не ответила.
Он помолчал, потер лоб, вздохнул и сказал:
— Желаю тебе… — потом резко сменил тему: — Вижу, он богат… Значит, ты будешь счастлива…
— Счастлива!.. — Джойс издала безнадежный смешок и повернулась к отцу. — Счастлива? Знаешь, за кого я выхожу?
Гольдер промолчал, и она сообщила:
— За старика Фишля.
— За Фишля?
— Ну да, за Фишля! А что мне было делать? Без денег? Мать ничего мне не дает, ни одного су, ты ее знаешь, она скорее позволит мне умереть с голоду, чем поделится хоть монеткой, так ведь? Так чего же ты хочешь? Хорошо еще, что Фишль готов жениться… Иначе пришлось бы стать его любовницей… Может, так было бы даже лучше… легче… но он не хочет, представляешь? Старый боров желает за свои деньги получить максимум удовольствия. — В голосе Джойс вибрировала ненависть. — Уж я бы его… — Она замолчала, запустила пальцы в волосы и с отсутствующим выражением лица что было сил потянула их в стороны. — Убила бы его, — наконец процедила она.
Гольдер беззвучно рассмеялся.
— Зачем? Все очень хорошо, даже замечательно!.. Фишль!.. У него есть деньги — когда он не в тюрьме, станешь обманывать мужа с малышом… как там зовут твоего жиголо… и будешь очень счастлива, сама увидишь!.. Тебе конец, маленькая потаскушка, это написано у тебя на лице… Когда-то я не о том мечтал для моей Джойс…
Лицо Гольдера стало совсем белым.
«Боже, да что мне за дело? Что за дело? — с тоской думал он. — Пусть спит, с кем хочет, и отправляется, куда хочет…»
Но его сердце гордеца, как и прежде, кровоточило от унижения.
Моя дочь… Для всех ты, несмотря ни на что, дочь Гольдера… ты и Фишль!
