Бояре стояли недвижно, смотрели спокойно и отчужденно на гибель чужеземца, приехавшего в Москву в надежде на более сытую и спокойную жизнь да на местечко у трона. Впервые Малюта от испуга соскочил с коня, справедливо решив, что верхами не спастись, ежели здесь начнется погром. От Глинских к Шуйским и прочим перейти нетрудно. Сперва литовских князей переколотят, а потом и до русских доберутся. Окольничий Федор Нагой тоже слез с лошади.
— Когда бунт полыхнет, то из середки не выберешься, — сказал Малюта Васюку Грязному, который пока хорохорился, гарцуя и подкалывая шпорами вороного коня.
Конь под Грязным прядал ушами и оседал на задние ноги.
— Слезай! — велел Малюта. — Слезай, дурья башка! А то укоротят на полторы четверти!
А стихия все бушевала и бушевала, темными волнами выплескиваясь на Красную площадь, называемую тогда Пожаром, где у Лобного места корчился кровавый комок.
IV
Вечером того же дня князья и бояре, решившие покончить с господством Глинских, собрались в наиболее для них безопасном месте — доме Григория Юрьевича Захарьина, слывшем неприкосновенным.
— Если Михайла не сковырнуть, а бабку не выслать подале — опомнятся, на Литву обопрутся, и тогда худо всем нам будет, — произнес сухощавый, с лисьим личиком, князь Юрий Темкин. — Детей боярских из Севры побиша — лишили их опоры.
— Царь не выдаст бабку, — произнес раздумчиво Иван Петрович Федоров-Челяднин. — А в ней весь корень.
— Негоже идти в Воробьеве, — сказал Захарьин. — Из того неизвестно что получится.
— Ты, боярин, за своих страшишься, — возразил Темкин. — Только и всего. На двух стульях сидишь.
В горницу вбежал слуга Захарьина Ивашка — холоп умный и сообразительный, а главное — непьющий и понимающий, что родичам царицы Анастасии Глинские поперек горла.
— Ты что? — всполошился хозяин. — Али гонится кто за тобой?
— Князь Шуйский Федор с протопопом послали на площадь скликать народ к Воробьеву. Уговариваются скопом идти, чтоб старую княгиню брать и сына Михаилу.
— А кого еще? — спросил Захарьин.
— Более, боярин, ни про кого не слыхал. Избили людей княже Юрьевых бесчисленно. Гоняются по пожарищам за каждым, ни малых детей, ни девок не жалют. Вопят истошно: они — князья клятые, чужестранные — нас голодом морили, а мы их смерти предадим по справедливости.
— Ну это куда ни шло, — вздохнул окольничий Федор Нагой. — Пущай перебьют лишку — зато перебесятся. А в Воробьево, боярин, сходить надо, — обратился он к Захарьину. — Тут как: или с корнем рвать, или не трогать.
— С корнем рвать, — повторил Темкин. — Подрубить и вырвать. Их тут никто не любит.
— Царь не выдаст бабку, — повторил ранее высказанную мысль Федоров. — Он хоть и юн, но хитер. Как ему править, ежели старую княгиню растерзают? Да и Литва забурлит. На Михаилу и Юрия глаза закроют, а из-за старой княгини возмутятся. В волхвование никто не уверует.
— Больно ты, Иван Петрович, добрым стал, — засмеялся громко князь Федор Скопин-Шуйский, входя в горницу. — А доброго человека и юродивый толкнет. Нет уж, коли действовать, так напропалую!
Наутро сенная девка, которую хозяин дома иногда щупал, через брата своего подслушанный обмен мнениями передала Грязному, который тоже ее щупал, да почаще, чем старый боярин.
Как на Пожар девка побежит, здесь с Василием своим ненаглядным и свидится. Когда словом перебросится, а когда и до большего дойдет. Грязной мастер с девками возиться, умыкнув их с улицы или торжища. Позабавится да возле ее жилья в кусты выпустит, вывалив из возка.
Проведав про умысел, Грязной поделился с Малютой, и условились они опять к Басманову лететь в Воробьево. И черед выпал Малюте. Грязному в Москве быть и стараться через ту девку в планы заговорщиков проникнуть поосновательней.
V
И Малюта поскакал в Воробьево. Улицы Москвы представляли собой дикое зрелище. Кое-где работный люд крюками растаскивал обожженные бревна, расчищал мостовую, валил искалеченные пламенем деревья и снимал поврежденные заборы. Другой народ, словно обезумев, ничего иного перед собой не видя и ни о чем ином не помышляя, стекался к Кремлю, чтобы окунуться в шумный и бестолковый водоворот. Мужики и бабы сновали по площади вроде без всякого расчета, и близость себе подобных — оборванных и голодных, измазанных сажей и грязью, не имевших куда приткнуться и чем заняться — горячила их головы. Казалось, отсюда, из этой черной воронки, брызнет сноп искр и возгорится новый великий пожар. А искры разбрасывать да раздувать было кому. Малюта повсюду замечал свирепые, искривленные ненавистью лица. Он втянул воздух ноздрями и почуял запах смертельной опасности. Горелое смешивалось с человечьим, вонючим, терпким, — не продохнешь. Гомон становился явственней, а толпа уплотнилась. «Сейчас рванут к Яузе, — мелькнуло у Малюты. — И тогда — берегись царь с боярами!»
Малюта пришпорил коня и пересек площадь, безжалостно расчищая путь плетью. «Только бы не стащили с седла», — думал он, проклиная надетый красный охабень и желтые сапоги с белыми отворотами, которыми так гордился. Выбравшись на простор, Малюта оглянулся: вдали колыхалась черная масса и текла вслед неширокой лавиной, то сжимаясь, то разбухая. Кто бежал, кто падал, кто шел с большой опаской, давая дорогу задним. С дрекольем идут! Ну да мы их встретим! Малюта сплюнул и помчался вперед. Это дурачье обогнать ничего не стоит. Эк их раскачало!
Переправившись через Яузу вброд, что было, в общем, нелегко: крутые и обрывистые берега реки, с одной стороны, укрепляли Москву, а с другой — затрудняли подходы к селу. Тут бы чернь эту и встретить. Не подпускать к дворцу. Окружить буйных да посечь турецкими саблями, как капусту. У самого Воробьева Малюта поравнялся с боярскими возками и с внутренним удовольствием обошел их, вынудив наглотаться пыли, поднятой быстрым конем. Малюта любил вздыбить большую пыль, любил лихую езду, любил чужого ямщика вытянуть плетью по плечам, что царскому гонцу вовсе не возбранялось и даже вменялось в обязанность.
Лет Малютиного коня замер у дворцового крыльца, на котором возвышался Иоанн.
— Государь пресветлый! — воскликнул Малюта и пал на колени, опустив на всякий случай голову и вытянув в сторону царя руку. — Государь пресветлый!
Он успел приметливым оком увидеть не очень милостивую гримасу Алексея Басманова. Однако поступить иначе Малюта не мог. Конные стрельцы перед ним расступились, опознав издалека.
Иоанн, высокий и широкоплечий, в темно-синем кафтане с золочеными пуговицами, белой рубахе, концы воротника которой были выпущены наружу, с коротко подстриженной островатой бородкой и свежим, недавно умытым лицом, стоял недвижно, как изваяние, и смотрел вниз, на склоненную, как бы скрученную колесом, спину Малюты. Он сразу узнал стрелецкого начальника, одного из тех, кто умел доказывать верность, а таких слуг Иоанн запоминал, хотя и не подавал виду. Равнодушие повелителя вызывало у людей вблизи трона еще большее рвение. Иоанн понял это давно и пользовался подобной особенностью с искусством разве что Макиавелли, о котором, правда, ничего не слышал. Между тем макиавеллизм во многом был присущ Иоанну, несмотря на все его варварство. Лучше никто не воплотил макиавеллизм на Руси, чему способствовала развитая обстоятельствами интуиция — зловещими, надо подчеркнуть — обстоятельствами русской жизни.
