Назавтра после нашей встречи в ущелье доктор Дорримор нигде не показывался. Портье «Патнэм-хауса» сказал мне, что доктор слегка приболел и из номера не выходит. А вечером того же дня я оказался на вокзале и был приятно удивлен: из Окленда приехала мисс Маргарет Корри со своей маменькой.
Но я рассказываю вовсе не историю любви, да и рассказчик из меня никакой. Кроме того, я уверен, что любовь как таковую наша литература не может изобразить настоящим образом – ведь она изнывает под диктатом ханжества. Путь ее развития определяют письма, подписанные Юными Девами. Тирания этих Юных Дев, а точнее, самозваных цензоров, которые объявили себя единственными верными слугами литературы, заставляет Любовь
и сохнуть на пуританской диете из сладкой кашки и дистиллированной водицы.
Но здесь надо все-таки сказать, что мы с мисс Корри были помолвлены. Мисс и миссис Корри остановились в моем отеле, и ежедневно в течение целых двух недель я мог видеться с Маргарет. Нужно ли говорить, что от счастья я был буквально на седьмом небе! Золотые были денечки, и единственное, что их омрачало, так это присутствие доктора Дорримора, которого я вынужден был представить дамам.
Он довольно быстро расположил их к себе. А что я мог поделать? О репутации доктора я не мог бы сказать ни единого худого слова. К тому же он обладал манерами прирожденного джентльмена, а в глазах женщин манеры – и есть сам человек. Пару раз я заметил, что мисс Корри прогуливается с доктором. Я был вне себя от ярости и даже пытался протестовать. Но когда меня спросили о причинах, я не смог сказать ничего внятного; к тому же мне показалось, что во взгляде Маргарет мелькнуло нечто вроде брезгливой жалости к несчастному, обезумевшему от ревности. В итоге я впал в уныние, нарочито не обращал внимания на свою нареченную и в конце концов решил от большого ума на следующий же день вернуться в Сан-Франциско. Но об этом своем решении я не сказал никому.
IV
Есть в Оберне старое позаброшенное кладбище. И хоть обретается оно почти в самом сердце города, едва ли возможно представить место более мрачное и безотрадное, особенно ночью. У большинства участков ограды, подгнив, покосились, а у некоторых и вовсе отсутствовали. Одни могилы просели, на других росли, причем уже давно, сосны, чьи корни, конечно, вершили ужасное святотатство. Надгробья, большей частью разбитые, скрывались в зарослях медвежьей ягоды, забор же, некогда окружавший кладбище, повалился, так что коровы и свиньи могли бродить, где им вздумается. В общем, место это служило к бесчестию живых и поруганию мертвых, являя собой, к тому же, воплощенное богохульство.
Вот в этом-то месте и застал меня вечер того дня, когда я принял безумное решение: оставить ту, которую любил больше жизни своей. Подходящее, надо сказать, место. Зыбкий свет ущербной луны, пробиваясь сквозь листву, призрачными пятнами ложился на землю, высвечивая уродливые подробности унылого пейзажа. Казалось, что в угольно-черных тенях таится некая тайна, куда более мрачная, чем сами тени. Я брел по дорожке, усыпанной мелким гравием, и вдруг увидел, как из темноты выступила фигура доктора Дорримора. Я замер, благо вокруг меня простиралась тень. Мне стоило огромных трудов сдержать себя – так хотелось броситься на него и задушить. Вскоре к нему присоединилась другая фигура и повисла у него на руке. Это была Маргарет Корри!
Не помню, что было дальше. Наверное, я бросился-таки, чтобы убить его. Еще знаю, что ранним утром меня, окровавленного и с синяками на горле, нашли случайные прохожие. Меня отвезли в «Патнэм-хаус», и я несколько дней провалялся в горячке. Но все это я знаю лишь потому, что мне потом рассказали. Сам же я помню лишь, что едва очнувшись, позвал к себе портье.
– Миссис Корри и ее дочь еще не уехали? – спросил я его.
– Простите, сэр, но не могли бы вы еще раз повторить фамилию?
– Миссис и мисс Корри.
– В нашем отеле они никогда не останавливались.
– Не надо меня обманывать, – буркнул я не без раздражения. – Вы же видите – я совершенно здоров и мне можно сказать всю правду.
– Клянусь вам, – со всей искренностью уверил меня портье, – у нас никогда не останавливались гости с такой фамилией.
Несколько минут я молчал, пораженный, потом спросил:
– А что доктор Дорримор?
– Ну, после того, как вы с ним сцепились, он от нас съехал. Точнее сказать, на следующее утро. И с тех пор о нем ничего не слышно. Надо сказать, крепко вам от него досталось.
V
Вот и все, что я хотел рассказать. Добавлю лишь, что Маргарет Корри стала моей женой. Она никогда не бывала в Оберне и дни, о которых я рассказал, – насколько их помню – провела дома, в Окленде, и все не могла понять, куда подевался ее нареченный и почему не пишет. А на днях я прочел в «Балтимор Сан» вот что: «Лекция профессора Валентайна Дорримора, известного гипнотизера, собрала вчера вечером весьма большую аудиторию. Профессор, проведший в Индии большую часть своей жизни, продемонстрировал несколько впечатляющих опытов, одним только взглядом погружая в гипнотическое состояние добровольцев из публики. Два раза ему удавался даже массовый гипноз: вся аудитория (кроме наших репортеров) видела самые невероятные вещи. Но самой интересной частью лекции был, конечно, рассказ о методах индийских факиров, знакомых нам по рассказам многих путешественников. Профессор утверждает, что эти маги, чье искусство он изучал, что называется, в непосредственной близости, попросту погружают своих зрителей в транс, после чего они видят и слышат то, что угодно гипнотизеру. Профессор утверждает, что человека с высокой степенью внушаемости можно держать в надреальных сферах, предлагая ему все новые и новые видения, недели, месяцы и даже годы. И это, признаться, внушает некоторую тревогу».
Пустое задание
Генри Сейлор, который сцепился в Ковингтоне с Антонио Финчем и был убит, раньше работал репортером «Коммерческого вестника», издававшегося в Цинциннати. А в 1859 году пустующий дом на Виноградной улице этого города оказался в центре всеобщего внимания – там по ночам виделось и слышалось нечто странное. По убеждению многих уважаемых горожан, живущих поблизости, объяснить все это можно было только одним: в доме нечисто. Зеваки, собиравшиеся перед домом, видели, как в дом входили – а потом выходили из него – какие-то странные, неясные фигуры. Никто не мог сказать ни откуда они появлялись на лужайке, расстилавшейся перед домом, ни куда девались потом, когда из дома выходили. То есть говорилито много всякого, но всяк свое, и не находилось даже пары очевидцев, чьи свидетельства совпадали бы. Точно так же все они расходились и в описании самих фигур. Среди зевак находились смельчаки, которые отваживались стоять у самых дверей, чтобы преградить призракам путь, а если не получится, так хотя бы разглядеть их толком. Говорили еще, будто эти храбрецы не могли даже все вместе совладать с дверью – каждый раз их отшвыривала прочь какая-то неведомая сила, и некоторые при этом даже получали увечья. А потом дверь открывалась словно сама собой, чтобы впустить или выпустить очередного призрачного гостя. Здание это называли домом Роско – по фамилии семейства, которое проживало там в прежние годы. Потом они один за другим исчезли куда-то, пока от всей семьи не осталась только старая женщина, но и она вскоре уехала. Одно время ходили слухи о каких-то чудовищных преступлениях и чреде убийств, но ни один из них так никогда и не подтвердился.
