– Не можешь забыть свою женщину?.. Ту, первую, погибшую от стрелы?.. Я знаю, что не похожа на нее, но подумай, мой вождь, сколько ты будешь искать такую же? Всю жизнь? Во имя Шестерых! Наша жизнь длинна, но и ей приходит конец… Ты готов встретить его в одиночестве? Без женщины, что оплачет тебя, вспомнив прожитые вместе годы? Без сыновей, что положат тело твое на погребальный костер? Без дочерей, что укроют его накидкой из перьев кецаля и белого хасса? Без внуков, что продолжат твои труды на земле?
Она говорила еще что-то, а Дженнак, сжимая в объятьях податливое гибкое тело, думал, что ничего этого не случится. Быть может, какая-нибудь женщина, случайная подруга, оплачет его, но сыновьям и дочерям такая роскошь недоступна. Не они, а он - он сам! - проводит их всех в Чак Мооль, укроет накидкой из перьев, поднесет факел к погребальному костру и будет стоять рядом с гудящим пламенем, творя молитву грозному Коатлю…
Горечь наполнила его сердце, горечь и гнев на судьбу, подбросившую непрошенный дар словно серую палочку в игре фасит; и готов был он оттолкнуть Чоллу, подняться и уйти в отведенный ему покой, сесть там перед зеркалом и на недолгие мгновенья одеть личину другого человека - Ирассы, мечтавшего о чудесах Срединных Земель, влюбленного сказителя Амада, молчаливого Хирилуса, слуги из лондахского дворца, или Ах-Кутума, мертвого атлийца, бредущего сейчас в Великую Пустоту. Казалось Дженнаку, что участь любого из них счастливей его собственной, ибо ноша их легче, а потери не столь мучительны; и думал он, что вместе с чужим обликом, вызванным магией тустла, снизойдут к нему забвение и покой.
Но в этот миг душевной слабости услышал он голос, звучавший как бы издалека, сквозь завесу минувших лет; услышал женский шепот, но не был он шепотом Чоллы и слова были иными, освежающими, как дождь, павший в раскаленную землю.
Возьми меня в Фирату, мой господин! Ты - владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания… Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?
Вианна… Сквозь тьму Чак Мооль он видел ее: волосы, черные и блестящие, как драгоценная шкурка, шея - стройнее пальмы, груди - прекрасней чаш из овальных розовых раковин, глаза, подобные темным агатам; лицо ее было солнцем, живот - луной, лоно - любовью…
Вианна, чакчан!
Чолла вскрикнула; он сжал ее так, что хрустнули ребра.
– Прости… прости, моя госпожа, да будут милостивы к тебе боги! Ты права во всем, но я не могу остаться. Всякая птица вьет жилище на свой манер, и в гнезде дрозда соколу крылья не расправить…
Глаза Чоллы потухли, но она не отстранилась, не разомкнула рук Дженнака. Он снова услышал шепот, но теперь голос Чоллы не пугал грядущим одиночеством, а был подобен ветерку, пролетавшему медвяными лугами любви.
– Пусть так, мой вождь, пусть так… Но вспомни, ты первый из моих мужчин, первый, кого я держала в объятьях… и оттого могу я требовать дара, не столь преходящего и зыбкого, как сказки твоего певца… хотя и они прекрасны… - Высокий и звонкий голос Чоар, владычицы Иберы, вдруг сделался ниже и стал неотличим от голоса Вианны, стал таким, каким помнил его Дженнак. И Чолла-Вианна шепнула ему: - Подари мне дитя, мой вождь… подари дитя со светлой кровью, чтобы было кому поддержать меня, скрасить дни мои, проводить в Чак Мооль… оплакать меня - здесь, на краю света, вдали от родичей моих, от братьев и сестер… Подари мне дитя, мой господин… Сегодня благоприятная ночь, и я знаю, что посев прорастет и урожай будет добрым…
Вот так же молила его Вианна - возьми меня в Фирату, возьми… Вианна, которой он не мог теперь подарить ничего… Вианна, так и не родившая ему дитя… Вианна, ночная пчелка, чакчан…
Дженнак поднялся, не выпуская Чоллу из рук; тело ее казалось податливым и горячим и пахнувшим не жасмином, а медовыми травами с одиссарских лугов. И глаза ее будто бы стали иными - не изумрудными, как у всех светлорожденных, а темными и блестящими, как два агата. Ее легкое одеяние распахнулось, и груди - прекрасней чаш из розовых раковин - засияли перед ним; лицо ее было солнцем, живот - луной, а лоно - речным берегом, устланным лепестками роз.
Шагнув к арке, что вела в ее опочивальню, Дженнак подумал: не отвергай зова женщины! Не отвергай! Ибо, как сказано в Чилам Баль, он - сама жизнь…
Интерлюдия третья. Смертные
Был мир и были боги - хранители мира, существа, наделенные бессмертием, великой силой и предвечной мудростью. Но без людей мир и боги являли бы собой нечто бессмысленное и ненужное; людей, несомненно, полагалось рассматривать как важнейшую часть Мироздания, хоть они не обладали ни бессмертием, ни особой силой или мудростью. Зато их было много и, умирая, они оставляли подобных себе, но более молодых, полных новых надежд, новых стремлений и любопытства, так что каждое следущее поколение, обогатившись опытом отцов, делало шаг вперед - крохотный шажок с точки зрения вечности, однако вполне заметный в земных масштабах.
По неведомой причине люди сильно различались меж собой - внешним обликом и цветом кожи, верованиями и обычаями, умениями и искусствами, речью, украшениями и одеждой - и даже целями своими, ибо одни стремились просто жить, другие же не мыслили жизни без познания, без воинских подвигов, без власти, богатства, художеств, странствий и прочих игр, делающих земное существование столь занимательным. Одним играм их обучили боги, до других они додумались сами, но, как бы то ни было, они играли; и каждому партнеру в этой вековечной игре присваивался определенный титул и назначалась некая роль. Кто был владыкой, кто - жрецом или воином, ремесленником или торговцем, охотником или мореходом; имелись и неподдающиеся столь однозначному определению, не ведавшие, кто есть владыка и чем охотник отличается от воина и жреца. Этих называли просто: дикари.
Дикари в основном обитали в Риканне, и вид их вызывал в цивилизованных землях изумление. Хотя люди Великих Очагов и прочих эйпоннских уделов тоже различались меж собой, но многое выглядело в них сходным: все они были довольно смуглыми и темноволосыми, с глазами черного, карего, желтого или янтарного цветов; лица мужчин оставались безбородыми, а тела - без каких-либо признаков шерсти. У потомков Кино Раа зрачки отливали зеленью, кожа казалась посветлей, губы - более полными и яркими, носы - прямыми, изящной формы; во всем же прочем, если не считать дарованного богами долголетия, они не отличались от остальных эйпоннцев.
Но в Риканне, в обширных Землях Восхода, человеческие племена можно было бы уподобить волкам и собакам, койотам и лисам, шакалам и гиенам. У всех них имелось нечто общее, объединявшее их в род человеческий, но лишь слепец не заметил бы различий. Одни из них смуглыми лицами, темными глазами и волосами походили на обитателей западной части мира, у других цвет кожи был черным, как ночное небо без звезд, или белым, подобно снегу, или розовым, оттенка зари, чьи краски пригашены облаками. Эти, со светлой кожей, казались особенно удивительными, ибо зрачки их отливали голубизной и синью, волосы пламенели огнем или сияли цветами спелых маисовых початков, на теле у них росла шерсть в самых неподходящих местах, а у мужчин рыжие или золотистые лохмы свисали с подбородка и с губ.
