Подобная символика цветов была для Дженнака непривычной и бессмысленной, ибо, хоть оттенки черного и серого принадлежали Коатлю, а белого и серебристого - Мейтассе, эйпоннские божества не внушали смертным страха, не требовали кровавых жертв и не спорили из-за душ людских подобно Митраэлю с Ахраэлем. Да и к чему было придумывать эти души, которых не видел никто и запах которых не смог бы учуять самый бдительный койот из тасситских степей? В конце концов Дженнаку стало казаться, что бихара великие путаники в делах религии, вообразившие пар над сухими камнями; и потому Амад, разочарованный в вере предков, отправился в свои богоискательские странствия.
Но если вера кочевников и была нелепой, к сказаниям сие не относилось. Временами они поражали своей жестокостью и откровенностью, своим трагическим настроем, ибо человек в них разрывался между велениями любви и долга, между коварством, гордостью и честью, между красотой задуманного и ужасом исполненного; но именно это насыщало их жизнью, а не тенью, не призраком ее, как утверждал с присущей ему скромностью Амад. В той же истории о Фарахе Дженнак усматривал сходство с собственной судьбой, ибо утверждалось в ней, что все в мире имеет свою цену - в полном соответствии с написанным в Чилам Баль. Ведь сказано в Книге Повседневного, что за плащ из шерсти платят серебром, за полные житницы - потом, за любовь - любовью, за мудрость - страданием, за жизнь - смертью!
И разве сам он не заплатил? И разве всякий кинну не должен был платить за свое долголетие?
Их насчитывалось ничтожно мало - сколько именно, Дженнак не знал, так как рождение кинну в благородных эйпоннских Очагах старались не афишировать. Избранников богов узнавали по видениям и вещим снам, посещавшим в детстве многих светлорожденных; затем способность эта угасала, как изошедший дымом прогоревший костер. Но кинну, случалось, сохраняли ее - или пророческий дар, или другой необычный талант вроде невероятной памяти, стремительного, как летящий дротик, разума, умения считать и читать с невероятной быстротой. Жизнь кинну, как утверждал аххаль Унгир-Брен, была дорогой утрат, ибо все, кого они любили, обычные люди или светлорожденные, расставались с ними, уходя во тьму Чак Мооль. Кинну предстояло узреть смерть детей своих, внуков и правнуков; и, обретая нового друга или возлюбленную, он мог уже предвидеть срок очередной потери. Это горькое знание, накапливаясь с годами, через пару столетий отравляло сердце кинну, туманило разум и обращало его к деяниям мести; божественный избранник становился тираном, коему люди казались чем-то наподобие мотыльков, порхающих в солнечном луче. Такой человек мог залить кровью все земли и берега, и никто не сумел бы справиться с ним - ведь кинну рождались среди властителей, обретали власть подобно прочим братьям своим и могли протянуть руку к перьям сагамора. Тень их была длинна, могущество - неоспоримо; силу их составляли опыт, накопленный веками, и дар предвидения, а время являлось их грозным союзником. Ведь кинну, в конце концов, мог дождаться, когда умрут все его враги, а новых уничтожить, пока не вступили они в возраст зрелости и не сделались опасны.
И потому во всех Великих Очагах уничтожали божественных избранников, и обычай этот являлся не жестокостью, но делом благоразумия и заботы о грядущем. Кинну властвовал над временем, но и оно повелевало им, наносило ответный удар, мстило за свой долгий проигрыш и одерживало победу, превращая человека в демона. Что мог он противопоставить этому? Только терпение и мудрость, горькую мудрость, не позволявшую ожесточиться сердцу… Но за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности, ибо подобна она клинку меча, нагретому в огне и закаленному прикосновеньем льда… Вот единственный способ для кинну остаться в живых - платить! И Дженнак платил - платил, как Фарах, отдавший за душу возлюбленной еще нерожденного сына.
Лютня смолкла и смолк голос сказителя, но отзвуки их будто бы еще струились среди стен хогана, обитых светлой сосной, заставляя трепетать пламя. На свечах оплывало пятнадцатое кольцо, и Дженнак, прислушавшись, различил отдаленный посвист флейт, зачинавших мелодию божественного гимна. Вскоре к флейтам присоединились голоса жрецов, и над стенами Сериди поплыло Ночное Песнопение - словно эхо, откликнувшееся на рассказ Амада.
Чолла молча сняла серебряный обруч с жемчужинами, встала, приблизилась к сказителю и вложила в его руки драгоценный дар. На смугло-бледных щеках Амада полыхнул румянец; он поклонился, приняв позу молитвы, словно благодарил богов за ниспосланную милость. Потом он ушел; удалился, прижимая к груди свою лютню вместе с серебряным венцом, еще хранившим запах волос Чоллы. Глаза Амада сияли, на губах расцветала улыбка, шаг был нетверд, и Дженнак, наблюдая все эти признаки, подумал, что певцу удалось-таки найти страну блаженства. Царила же в ней прекрасная богиня, с которой не мог сравняться даже сам светозарный Митраэль.
Он повернулся к Чолле и произнес:
– Наверно, не стоит спрашивать, развлек ли тебя мой сказитель?
Она покачала головой и пустилась с ним рядом - на пятки, по одиссарскому обычаю, не так, как сидели арсоланцы. Плечо Чоллы коснулось плеча Дженнака, в глазах с огромными изумрудными зрачками застыла печаль, и он, внезапно ощутив укол жалости, обнял ее, вдыхая горьковато-нежный аромат жасмина.
Ей тоже пришлось заплатить, мелькнула мысль. За власть над Иберой - союзом с Утом, рыжеволосым дикарем; за честолюбие и гордость - своими сыновьями, рожденными от человека с багряной кровью… Их век будет дольше, чем у обычных людей, но все-таки Чолла проводит их на погребальный костер, а до того наглядится, как они увядают, как лица их покрываются морщинами, а волосы - инеем седины… Увидит это, оставаясь столь же молодой и прекрасной, как сейчас!
Он погладил ее по щеке, коснулся губами полураскрых ждущих губ и прошептал:
– Ты писала, что ложе твое пусто и пусто сердце… Почему? Разве не можешь ты найти достойного среди иберийской знати? Или просить отца, мудрого Че Чантара, чтобы подыскал он тебе мужчину среди Великих Очагов? Светлорожденного, который согласился бы делить с тобой шелка любви и власть над Иберой?
Чолла замерла в его объятиях, потом прижалась тесней, прошептала:
– Сказано в Книге Повседневного: старому другу постели ковер их перьев и налей чашу вина, новому же хватит тростниковой циновки и просяного пива… А я - не циновка и не напиток для простонародья, мой вождь! Я жила с Утом, я сделала его владыкой над землями, я стала владычицей сама, я достигла своей цели, и больше не собираюсь делить ложе с ибером! А что до светлорожденного супруга, то где искать его? В Одиссаре нет подходящих мне по возрасту, и нет таких в Тайонеле… Очаг твой в союзе с Арсоланой, но сохранится ли этот союз, если избранник мой будет из Коатля либо Мейтассы, из Дома Ах-Ширата или Ко'ко'наты?
– Есть еще Сеннам, - тихо промолвил Дженнак.
– Есть еще ты, - в тон ему ответила Чолла, и плечи ее напряглись под шелковистой тканью. - Есть еще ты, - прошептала она, обжигая дыханием шею Дженнака. - Ты можешь остаться здесь, со мной… или забрать меня в Лондах…
Дженнак безмолвствовал, и она, прижимаясь щекой к его щеке, зашептала снова:
