После этого Стивен направился на вокзал, а Сара полетела домой, растворившись в воздухе, растаяв от любви. Да, да, Билл в нее влюбился. «Влюбился»… Одно слово для всех мужчин. И для всех женщин. А в любви больше оттенков, чем вариантов на таблицах и в колерных книжках в магазинах, торгующих красками. Влюбился… Почему бы и нет? В нее всю жизнь влюблялись. Ну, насколько я сама помню, спешно добавила Сара, внеся поправочку. Интересно, однако, как на нее подействовало то, что она услышала это со стороны? Как будто пламя охватило. Билл сказал это, зная, что слова его дойдут до нее. Сара вдруг ощутила жгучее, нестерпимое желание. Весь уикенд она не находила себе места: вскакивала, садилась, металась по комнатам, бросалась в постель, не знала, о чем думать, как будто в полубреду. Но снова и снова слыша это красивое слово: «невозможно». Означавшее именно то, что оно и значило. Страсть Ашенбаха, влечение старика к мальчику,› случай в Венеции… Все ли осуждены влюбляться к старости в юных и прекрасных? И если да, то почему? В чем тут секрет? Влюбиться в себя самого, в реминисценцию? Что ж, объяснение. Все мы нарциссисты, зеркальники. Но с биологической функцией воспроизводства это ничего общего не имеет. А смысл в чем? Природа заставляет упражняться в воспоминаниях, стремиться в прошлое. Для чего? Сара восклицала, вопрошала, протестовала, плохо понимая себя сама:
— Кто? Кто это?
Осознав то, что она произнесла, Сара приступала к комментариям, приходила к заключению о невозможности любви к смазливому юнцу, с которым у нее нет ничего общего, кроме разве что мимолетной симпатии, объясняемой его любовью к матери. Может быть, когда Биллу исполнится семьдесят, эти слова приобретут иной смысл, но не раньше. Не раньше. Только она умрет уже задолго до этого. Он — невинный котенок. Котенок? А его расчетливость! Да, невинный, ибо лишь неуверенный в себе подросток нуждается во всевозможных трюках… Неуверенный… Ха! Как он Молли проутюжил!..
Нахлынули воспоминания, которые Сара отталкивала от себя долгие годы, воспоминания о прошлой любви. Вспомнился муж. Память о нем — как галерея фотоснимков в рамках, как набор сцен из романа. Короткого романа, ведь Алан умер молодым, в сорок лет. Но когда-то, и не так давно, дожить до сорока в Европе считалось существенным достижением. Роман не трагичный, фотоснимки не печальные. Печален лишь конец, о котором вспоминать не хочется. Молодая вдова с двумя детьми. Слезы. Немало она слез пролила. Но как будто все эти слезы выплакал кто-то другой… Другая. Любила ли она его большой, всепоглощающей, жадной любовью? Нет, любовь эта развилась постепенно и привела к замужеству. А до мужа? Еще снимки в альбоме? Да, эта любовь заставляла вытащить из архива все эпизоды, устроить очные ставки с полудетскими увлечениями, которые Сара пренебрежительно списывала как несерьезные. А еще раньше? Кто выдумал эту чушь, что дети, не способны любить и страдать? Нет, об этом лучше не думать, это слишком сложно. Надо выздоравливать. Ибо это болезнь.
И Сара послала Стивену факс.
«Любовь — всего-навсего безумие, и влюбленные также заслуживают кнута и одиночной камеры, как и все безумцы. А не наказывают их и не излечивают потому, что те, кому этим следует заниматься, такие же безумцы и тоже ослеплены любовью».
Он ответил тоже факсом.
«Тот, кто любит, верит в невозможное. Факс — полезное изобретение, но я бы предпочел услышать ваш голос».
Утром в воскресенье ей в дверь просунули открытку. Очаровательная бесхитростная открытка, целующиеся олешки — бемби. Пошлятина страшнейшая. Дошкольнику простительно. Сам дошкольник в дверь засунул или кого-то попросил? И что общего у этого дошкольника с молодцем, пробороздившим пятерней спину и ягодицы ошалевшей Молли? Открытка кричала: я маленький мальчик! Ведро ледяной воды, но только для рассудка. Эмоции не затронуты. Тело горит еще сильнее, если это возможно. («Хочу сообщить вам, как много для меня значит знакомство с вами. С огромной любовью — Билл».) Горит, жжет… Хм, загорелось у нее… Пристойное обозначение для всяких в высшей степени постыдных, мучительных физиологических проявлений: набуханий, подмоканий, подзуживаний… Куда как поэтичнее: горит!
Его телефон у нее записан. Отель недалеко. Сара выждала полчаса, позвонила. Как сделала бы и в «сексуально активном» возрасте. Еще один маскировочный термин, вроде того же «горит». Когда она его впервые прочитала, смеялась. Поблагодарила за открытку и предложила зайти. Казалось невозможным, что Билл не появится сразу, и тут же — в постель!
Дать выход этим физическим набуханиям, выделениям, зуду и жару, кратко обозначаемым словцом «горит». Она услышала его голос. Многослойный оборонительный голос. Ясности восприятия Сара не утратила. Несколько вульгарный, весьма самодовольный. Она разъярилась: убедить его не удалось. Никогда она не подходила к нему, не подсаживалась, не пыталась поговорить, заложить в него что-то свое. Что Билл имел в виду, сказав о любви? Разум подсказал, что тысячу лет назад, когда она любила, находила то, что ощущала, в одной фразе, в одном слове. Он зайдет через часок. Тело бунтовало, но разум, трепеща, как огонек свечи на сильном сквозняке, отпускал язвительные замечания.
Сара вспомнила эпизод далекого детства, давным-давно помещенный в рамочку с соответствующей улыбочкой. Ей шесть лет. Соседский малыш — он для нее малыш, потому что ему всего пять — прильнул к ней под толстым деревом во дворе, в кроне которого устроено импровизированное обиталище. Толстый карапуз под толстым деревом лепечет, что он влюблен в Мэри Темплтон. Обнимает Сару, только что прислюнявил липкий поцелуй к ее щеке и пропыхтел обязательное «Я люблю тебя». Распаленная его объятиями, поцелуем и этим «Я люблю тебя», растворенная в любви к нему, Сара внушает мелкому негодяю, что нельзя ему любить Мэри Темплтон, что Мэри слишком старая для него, что нужно любить ее, Сару. А он упорно твердит, что любит Мэри. Ее распирает ощущение несправедливости происходящего. Он только что поцеловал ее, сказал, что ее любит, он обхватил ее пухлыми ручонками, и тут же… Мэри Темплтон, конечно, недосягаема, она раз в неделю ходит в балетную школу, ей целых девять лет. Разумеется, как существо женского пола, Сара должна бы понимать, что малыш неизбежно обречен любить Мэри, ибо Мэри для него недосягаема. Сара соблазняет его совместной жизнью в древесной кроне, в раю над их головами. Она планирует стащить из кладовки сыр и ветчину, а из шкафа под лестницей старое пуховое одеяло. Малыш колеблется, его прельщает домик на дереве, но Мэри Темплтон все-таки перевешивает.
Этот эпизод, словно замороженный ископаемый мамонтеныш, долгие годы забытый в вечной мерзлоте, наполнил Сару тогдашними эмоциями. Она обожала пухлого маленького негодяя с его мягкими темными кудряшками и большими голубыми глазами. Его влажный поцелуй и это «Я люблю тебя» полностью затопили ее. Она не могла постичь, как ее можно не любить. Но он предпочел ей менту о Мэри Темплтон. Давным — давно, под деревом в несуществующем более саду, снесенном бульдозерами под новые постройки, пережила она отчаяние несчастной детской любви. Так она и списала ее когда-то, как детскую, не заслуживающую внимания.
К ней прибыл Билл. И с ним Молли, Мэри Форд, Сэнди Грирс, осветитель. Конечно, реконструировала Сара, ощущая, как спину ее полосуют горячие ножи, конечно, Билл и Молли живут в одном/l отеле. А Сэнди? Крепкий молодой человек, способный, симпатичный, здоровый, недавнее приобретение труппы в связи с потребностями «Жюли Вэрон», ею за нехваткой времени почти незамеченный. Возможно, он пригласил актеров к себе домой на ланч, а после ланча некоторые направились в номер Билла, а тут Сара любезно пригласила Билла к себе. Мэри Форд как-то вписалась в эту группу, к которой она, Сара, никаким боком не принадлежала, они ей как будто снились, исчезнут, как только проснется. В сознании ее запечатлелся кадр в рамке, ими не замеченный: смеющийся Билл, стоящий в ее гостиной, рука на бедре, два свежих женских тела, развернутых к нему, изнывающих от желания, на лицах надежда, ожидание. Гм, и Мэри Форд… Интересно. Сэнди разрушил кадр, плюхнулся в кресло, показал на приколотый к двери рисунок Жюли:
