— Удивительно, на холостяцкой квартире подают чай, — заметила Серена, пытаясь найти нейтральную тему. Напряжение было так велико, что между ними словно потрескивали крошечные молнии.
— Перри иногда пьет чай.
Себастьян нагнулся, чтобы поворошить дрова в камине.
— Я, признаться, терпеть не могу этот напиток.
— А мне иногда нравится, — пожала она плечами, гадая, долго ли будет продолжаться эта бессмысленная светская беседа, прежде чем Себастьян наконец перейдет к делу.
Парнишка вернулся с подносом, на котором стояла маленькая коробочка с чаем, две мелкие чашки, фарфоровый чайник и медный котелок с кипятком.
— Вода только что вскипела, мэм, — пояснил он, ставя поднос рядом с Сереной.
— Спасибо.
Она улыбнулась и открыла коробочку.
— Значит, ты не пьешь чай, Себастьян?
Тот покачал головой и поморщился.
— Не люблю. Предпочитаю кларет.
Серена засыпала чаю в заварочный чайничек и налила кипятку. Немного подождала, пока Себастьян наливал себе кларет. Прозрачная жидкость полилась в небольшую чашку. Она поднесла чашку к губам и попробовала чай, чувствуя пронизывающий взгляд Себастьяна.
— Я тосковал без тебя, Серена, — тихо признался он.
Она почувствовала, как напряжение медленно ослабевает, как сама она готова принять все, что должно случиться, все, о чем она знала с того момента, как получила записку. Между ними еще ничего не кончено.
— Когда ты пришел на Пикеринг-плейс, я, уловив твой презрительный взгляд, подумала, что ты никогда не простишь меня, никогда не поймешь, — ответила она так же тихо, как он. — У меня не было иного выхода, Себастьян. Я подумала…
Ее голос стих.
— Что ты подумала?
Его голос стал немного резче, глаза впивались в ее лицо.
Серена пожала плечами.
— Что три года назад я глубоко ранила и возврата больше нет.
Она поставила чашку на блюдце.
— Я пыталась сделать именно то, что сделала, и мне следовало бы радоваться, но я была так несчастна, так безмерно несчастна…
— А я рассердился, — признался он. — Нет, я был взбешен, ранен в самое сердце, потому что не понимал. И сейчас не понимаю. Я знаю, ты говорила неправду, но почему… почему?! Этот вопрос не дает мне покоя.
Она поколебалась, обводя мизинцем вышивку на юбке. Насколько она сможет быть с ним откровенной? Истина была настолько унизительной и гнусной, что полностью она не могла открыться никому. И если она способна поведать хотя бы часть этой истины, то только этому мужчине.
Глубоко вздохнув, она заговорила, медленно произнося каждое слово, отделяя то, что можно сказать, от того, что нужно скрыть любой ценой.
— Когда генерал женился на моей матери, она не знала… да никто из нас не знал, что он находился в одном шаге от долговой тюрьмы. Он нуждался в состоянии матери, и, получив его, немедленно увез нас в Париж, где потерял все, до последнего пенни, за игорными столами. Потом потащил нас в Брюссель, и на те жалкие гроши, которые у него еще оставались, открыл игорное заведение. Но некоторым посетителям не понравились правила игры: они стали подозревать, что их обманывают, — и отчим ускользнул от них в Вену, потом в Зальцбург, туда, где игра велась по высоким ставкам. Зачастую мы были вынуждены бежать посреди ночи, чтобы не попасть в руки тех, кого он обманул.
Мать не смогла вынести подобной жизни. Она таяла день за днем, и чем слабее становилась, тем требовательнее становился он, пока она не умерла. Вот и вся печальная история.
— Но это история твоей матери. Не твоя, — возразил Себастьян. — Понимаю, что ты не смогла покинуть свою мать, пока та была жива, но после ее смерти… могла же ты обратиться к кому-то за помощью?
— Очевидное решение, разумеется, — ответила она так горько, что Себастьян невольно сжался. — Но это не так легко, как кажется. К тому времени у меня не было друзей, генерал об этом позаботился. Он растратил и состояние, которое должно было перейти ко мне после смерти матушки, так что я осталась совершенно одна, во всем от него зависимая. Когда он объявил, что игорное заведение на Чарлз-стрит разорилось и мы должны снова бежать, пришлось последовать за ним. Я не могла сказать тебе правду.
Она сморгнула неуместные слезы. Не время выказывать свою уязвимость. Она не хочет жалости Себастьяна.
Тот стоял у камина, опершись на каминную доску и глядя в огонь.
— Но почему ты посчитала, что не сможешь рассказать правду? Почему так уж невозможно было во всем мне признаться? Хотя не стану утверждать, что в те времена знал, как помочь тебе…
Он невесело усмехнулся.
— Я был так молод, так наивен, что, возможно, протестовал бы и предавался гневу. Но ведь этим ничего не добьешься. Теперь я это понимаю. Но если бы ты сказала мне, я по крайней мере знал бы, что ты не изменилась. Не стала другой. И что любовь между нами была настоящей и чувства тоже были настоящими.
— О, Себастьян, я думала, что, если внушу отвращение к себе, твоя рана будет не так глубока, — призналась она с беспомощной улыбкой. — А ведь это была наша первая любовь. Но, столкнувшись с жестокостью реального мира, эта любовь не имела ни единого шанса.
— Не согласен, — тихо сказал он, поднимая глаза. — Мы умели любить, и это была не фантазия.
Серена низко склонила голову.
— Да, — согласилась она тихо. — Мы умели любить.
Себастьян отставил бокал:
— И сейчас умеем.
Он шагнул к ней, протягивая руки.
— Может, попытаемся снова? — чуть улыбнулся он.
Она молча вложила руки в его ладони и позволила поднять себя с дивана. Ею владело ощущение неизбежности, но кроме того — всепоглощающая потребность в его ласках, прикосновениях, его теле, в силе его желания, сиявшего ярко и ослепительно, как солнце в пустыне. Голубые глаза, казалось, пожирали ее. Он исцелит ее, снова сделает цельной, вернет душевный покой. Только страсть и любовь Себастьяна способны это сделать, а ее ответные любовь и страсть вернут и ему радость жизни. В огне этой страсти сгорят все печальные воспоминания.
Он стал целовать ее, сначала нежно, словно вновь открывая свою любовь. Его язык скользнул по ее губам, ныряя в уголки рта. Она вдыхала его запах, пробовала губы на вкус, с пронзительной сладостью вспоминала, как было между ними, и с радостью понимала, что все так же чудесно, так же восхитительно, чувственно и сладострастно, как прежде.
Его руки скользнули к ее бедрам, сжали попку, притянули к вздыбленной плоти. И Серена, охваченная желанием, стала ласкать напряженный бугор, грозивший вырваться из панталон.
Не прерывая поцелуя, он сделал несколько шагов, уложил ее на шезлонг и сам лег сверху и стал целовать то местечко в ложбинке горла, где быстро бился пульс. Поднял юбку и стал ласкать затянутое в шелк бедро.
