«Ну вот, начал откровенничать, смешался — неудивительно, что он принял меня за студента», — с отвращением к себе думал Уорд. Но на композитора, кажется, произвела впечатление его искренность.
— Вы сыграете мне вашу обработку?
— Для меня это будет честь. Только не судите меня слишком строго.
Позже Чайковского попросили играть. Он и пел — не сильным, но выразительным голосом. Наконец вспомнил об Уорде, поманил его. Слушая игру москвича, англичанин справился с волнением, но сейчас оно с новой силой сковало его. Поднимая скрипку, атташе предчувствовал, как его аккомпаниатор вдруг нахмурится и бросит играть, не в силах дальше терпеть надругательство над его музыкой.
Но плоский, покрытый матовым коричневым лаком, инкрустированный инструмент не напрасно попросился к Уорду тогда, в магазине на Принсез-стрит. С первого же такта всем, кто слышал Уорда в тот вечер, стало ясно, что его скрипка поет партию меццо-сопрано, не написанную никем для этого романса без слов. И что поет она так страстно, как не спела бы и сама Дезире Арто, если бы в самом деле любила своего русского жениха.
Когда музыка закончилась, Чайковский утирал слезы. Он вообще любил поплакать, за что приятели дразнили его институткой, но Уорд этого не знал. Он был на верху блаженства.
Через месяц Уорда вызвал посол, граф Вейн, — впервые больше чем за полгода. Граф приехал в Россию вручать царю Александру орден Подвязки, получил в ответ Большой крест ордена Александра Невского и остался здесь во главе посольства. Старший сын маркиза Лондондерри и наследник титулов, которых хватило бы на несколько послов, он внушал Уорду священный трепет, а его толстый, горбатый нос, вислые усы и водянистые глаза вызывали обычный страх более низкого, животного свойства. Атташе не ждал от вызова ничего хорошего: в последние месяцы он так забросил службу, что даже не помнил, каким было его последнее поручение. Он стоял перед графом Вейном, опустив глаза, и ждал наказания.
— Мистер Уорд, — пророкотал граф, выдержав приличную случаю паузу. — Мне доложили, что вы совершенно не интересуетесь службой и уклоняетесь от поручений. Между тем вы здесь меньше года. Чем вы объясните такое положение дел? Что, недовольны вашим назначением? Я думал, любой в ваши годы был бы счастлив такой возможности продвинуться по службе. И я опасаюсь, что вы занимаете место какого-нибудь более достойного молодого человека.
Слушая это вступление, Уорд решил, что не будет оправдываться. Терять ему было нечего.
— Боюсь, что вы правы, сэр, — ответил он, не поднимая глаз.
— В чем именно я прав, Уорд? Прошу вас объясниться раз и навсегда. Другой возможности у вас не будет.
— Вы правы в том, сэр, что я, похоже, занимаю чужое место. Дело в том, что я… люблю музыку, играю на скрипке, и здесь я нашел… удивительное сообщество музыкантов, в котором меня приняли, как своего, и я стал проводить очень много времени с друзьями… музицируя… И действительно, я это признаю, сэр, стал пренебрегать служебными обязанностями до такой степени, что уже не вполне понимаю, в чем они заключаются. Я тотчас же подам прошение об отставке; прошу извинения за то, что не сделал этого раньше.
— О нет, нет, нет, боюсь, вам не удастся так легко отделаться от службы Ее Величества, мистер Уорд, — возразил посол, повышая голос, так что несчастного Уорда передернуло от страха и стыда. — Вы позорите меня, посольство и Ее Величество королеву не только тем, что вы совершенно ни черта не делаете за свое жалованье. Что это я слышу о вашей постыдной связи с каким-то музыкантом в Москве? Кто вообще отпускал вас туда и по какому праву вы выставляете меня на посмешище таким образом?
— Боюсь, сэр, что я не понимаю, о чем вы говорите, и в любом случае это мое личное дело.
— Вы прекрасно понимаете, Уорд, о чем я говорю. И раз уж мне приходится выслушивать от всех вокруг о таком позоре, я хочу, чтобы от этого по крайней мере была польза. Мне не нужно ваше прошение об отставке. Я хочу, чтобы вы еженедельно докладывали лично мне обо всем, что слышите от ваших… друзей. У меня есть сведения о том, что круг лиц с вашими гнусными… пристрастиями включает в себя весьма влиятельных людей и в Москве, и при дворе. Это для вас, Уорд, последняя возможность избежать позорной отправки домой, о причине которой я не смогу не известить вашу матушку.
Уорд, переминавшийся с ноги на ногу перед посольским столом — сесть граф Вейн ему не предложил, — потерял дар речи. Такой поворот дела не мог привидеться ему и в кошмарном сне.
— Сэр, я… по-прежнему не понимаю, о каких пристрастиях вы говорите. И мы с друзьями обсуждаем только музыку, а вовсе не… русские планы в Афганистане или на Дальнем Востоке.
— Значит, Уорд, придется вам самому заводить эти разговоры и стараться вести их с теми, кто может обладать полезными сведениями. Это поручение, которое вы будете выполнять и от которого вам не удастся отвертеться. Идите, и я жду вас здесь в это же время ровно через неделю.
Придя домой — он квартировал неподалеку от посольства, на Английской набережной, — Уорд первым делом спросил у лакея, не было ли ему писем. Дело в том, что некоторое время назад он написал, после долгих душевных терзаний, письмо Чайковскому. Он не мог выразить открыто того, что чувствовал, но заполнил две страницы заверениями в вечной дружбе, надеждами на то, что они смогут проводить больше времени вместе, мечтами о том, как он выйдет в отставку и они смогут вместе отправиться в Европу, где он, Уорд, использует все свои связи, чтобы русского композитора узнали и полюбили.
Но ответа на письмо не было и сегодня. Может быть, Уорд что-то неправильно понял? Не так истолковал те слезы в ответ на его вдохновенную игру? И ту искреннюю приязнь, которую, как ему показалось, Чайковский выказывал ему после при каждой встрече?
Ответ пришел на следующее утро, но лучше бы он не приходил вовсе:
«Дорогой мсье Уорд, я был весьма тронут, получив Ваше письмо, и я весьма признателен Вам за обработку для скрипки моего романса f-moll. Однако прошу Вас понять, что не разделяю Вашей склонности и, ввиду большой занятости, не смогу уделять Вам времени. Искренне Ваш».
Весь день прошел для окончательно растоптанного атташе в тумане. Но вечером он зван был к профессору консерватории Давыдову, величайшему виолончелисту, которого он когда-либо слышал, — не пойти даже в нынешнем состоянии Уорд не мог. Явившись в назначенный час со своей скрипкой, он с кем-то говорил, с чем-то, по обыкновению, соглашался, но чувствовал, что уже горит в аду. Лучше он сегодня же убьет себя, чем проснется завтра, сожжет проклятое письмо, которое сегодня не хватило сил уничтожить, и отправится выполнять немыслимое поручение графа Вейна.
По обыкновению, сели музицировать, и Давыдов обратился к Уорду:
— Я наслышан о вашей обработке фортепианной пьесы Чайковского. Не побалуете ли нас?
Уорд побледнел. Он понимал, однако, что отказ будет истолкован как неуместное жеманство. Жена Давыдова Александра села за рояль, бедняга атташе извлек из футляра скрипку — и комнату огласил отчаянный писк и скрежет, какого никогда здесь доселе не слыхали. Александра Аркадьевна слегка нахмурилась и начала снова. Но Уорд больше не чувствовал в себе сил прикоснуться смычком к струнам.
