сказал он и рассмеялся счастливо. – Моя куртка, моя, леопардом отныне буду.
– Леопёрдом, – попробовал улыбнуться Фатех и тут же, получив улар по губам, хватанул окровяненным ртом воздух и опрокинулся навзничь: ударил его Али. Хороший был удар, с оттяжкой и вывертом – видать, в лицее научили.
– Нравится? – спросил Али, смеясь. – Это тебе за то, что ты отказался научить меня стрелять. Вот тогда-то я понял, кто ты есть на самом деле. Ты – кафир! Неверный!
– А я-то, дурак, хотел тебя спасти, – шевельнул разбитыми губами Фатех, приподнялся.
Али снова сунул ему кулаком в зубы, Фатех опять молча захватил ртом воздуха и свалился под дизель.
– Спаситель-спасатель! Не надо меня спасать. И говорить тебе ничего не надо, – продолжал смеяться Али, – самое лучшее в твоем положении – молчать.
– А ну, правоверные, расступитесь! – раздался голос Абдуллы. Услышав предводителя, душманы проворно поднялись. – Ну что, бычок для шашлыка готов?
– Хороший будет шашлык, муалим, – с почтением отозвался Али, – шашлык такой, что на всю команду хватит.
– Разденьте его! – приказал Абдулла.
Aли словно ждал команды, первым бросился на Фатеха, стянул с него куртку, заломил руки назад – умело действовал парень, – потом рывком перевернул Фатеха. Из карманов куртки со звоном высыпались небольшие желтые патроны – боезапас к пистолету.
– Хорошая одежда! Моя! – счастливо засмеялся Али и прижал куртку к лицу – детский восхищенный жест: ну что взять с юного героя?
– А пистолет где? – увидев патроны, спросил Абдулла.
Ему протянули пистолет.
– Из потайного кармана, значит! – Абдулла подкинул пистолет в руке, ловко поймал и сунул в карман. – Патроны тоже дайте сюда!
Абдулле отдали патрона, он их также ссыпал в карман, позвякал там, словно медью, лицо его застыло, сделалось далеким, будто Абдуллу больше всего на свете занимал этот металлический стук-бряк, и не было ничего рядом, ни убийств, ни душманов, ни свадьбы, ни Султана Пакши, которого к дизелю привели под руку двое дюжих людей, и молчаливый Султан, как куль, обвис на этих крепкоплечих молодцах.
– Моджахеды, замрите! – выкрикнул Абдулла. – Я должен послушать небо! – Затянулся в настороженной стойке, в какой хороший охотничий пес пробует ноздрями воздух, выискивая дичь, замер, и глазами, ушами, ноздрями нацелившись на облака, уловил далекий ровный звон, а может, и вообще ничего не уловил, но на всякий случай бросил почтительно застывшим людям: – Кончать надо пир и уходить. Слышу звук, но не могу понять, что это за звук. Готовьте лошадей! – Отзываясь на приказ, от столпившихся людей отделились несколько бородатых коневодов и, придерживая оружие, потрусили к дувалу, в котором стояли лошади. – Враждебный это звук, – проговорил Абдулла убежденно, – боль несет. Но не сомневайтесь ни в чем, моджахеды! – Абдулла выдернул из-за пазухи нож и сделал стремительный выпад в сторона Фатеха. Приказал: – Поднять его!
Фатеха подняли. Не было на нем уже ни брюк, ни ботинок, ни новенького офицерского ремня – даже востроглазый Али не уследил, как исчез ремень, не было рубахи, стоял Фатех перед Абдуллой в майке и старых застиранных трусах. Трусы у ребят в Афганистане горели, будто их шили из бумажных салфеток – съедали пот и жара. Голова у Фатеха была надломленной, лежала на приподнятом плече, тело не в пример смуглому окровяненному лицу – было светлым, с трогательно-беззащитными прожилками, слабым. Тело слабое, а парень ловкий.
Взгляд Абдуллы налился водой, он стремился встретиться глазами своими с глазами Фатеха, но тот не желал смотреть на Абдуллу, смотрел в камни, в проем между двумя влажно поблескивающими горами, где виднелась светлая полоска неба, глаза его были тусклыми, далекими, не было в них ни жизни, ни дыхания – это были глаза человека, уже попрощавшегося с самим собой, и Абдулла, торопясь, – а вдруг этот парень, Фатех этот, обхитрит его, уйдет из жизни раньше положенного срока – слишком уж постарались моджахеды, раскроили ему голову, – вскрикнул коротко, горлово, как кричат удалые бойцы, занимающиеся борьбой, ткнул Фатеху ножом в живот, тот дернулся, надломился в ногах, но услужливые люди не дали ему упасть, подхватили под руки.
Снова выкрикнул Абдулла горлово – вроде бы от крика этого кожа на теле Фатеха сделалась землисто-серой, дряблой, будто у старика, это была уже неживая кожа, чужая, не его, не Фатеха, на шее дернулся кадык, казалось, что Фатех сейчас своим криком перекроет крик Абдуллы, но Фатех – человек с распоротым животом – смолчал, лишь на окровяненном лице его появились крупные капли пота.
– Ори! – приказал ему Абдулла. Лицо его, как и глаза, посветлело, налилось некой ледовой жидкостью, обмякло, удлинилось книзу, каждая оспина обозначилась отдельно, они, оспины эти, то пропадали, словно бы и не было их, то наоборот, проявлялись, обретая резкость и свой собственный цвет, и тогда рябость Абдуллы делалась уродливой, сейчас Абдулла был уродлив, бледен, он перестал уже владеть собой, это был Абдулла и не Абдулла в ту же пору, но не все моджахеды это поняли. – Ори как можно громче.
Фатех молчал. Молчание его совсем вытряхнуло Абдуллу из тарелки, вызвало новый прилив злости, злость наложилась на злость, и Абдулла стал страшен. Но при всем том не потерял ловкости – руки его действовали словно бы сами по себе, сказалась выучка и опыт – он стремительно, каким-то излишние спешащим движением очертил ножом круг по талии Фатеха, резко выдернул лезвие – это движение было пулевой, походило на выстрел из винтовки, одним махом взрезал на Фатехе майку и снова приказал:
– Ори, не то хуже будет!
Фатех продолжал молчать, мертво сцепил разбитые зубы, зажал в них крик, так зажал, что изо рта, из-под разбитых неслушающихся губ вывалился костяной осколок. Пот безостановочно катился по его лицу, крупный, кровянистый, страшный пот. Абдулла задышал часто, даже обиженно, вот ведь как – обиделся на то, что Фатех отказался кричать, еще более обмяк лицом, глаза – вода водою, видно все, что на донышке, каждая крупинка, каждая рисинка проглядываются, и камешки вроде бы есть, и жизнь теплится: вода течет, течет, течет, – сбросил Абдулла майку Фатеха с ножа, вытер о нее ноги.
– П-последний раз приказываю тебе, шакал, ор-ри! – лицо Абдуллы перестало меняться, запеклось, его будто бы мукой присыпали, да и таким и выдержали на жару. Глаза не мигали. Он вытер еще раз нож о майку и резко подступившись к Фатеху, зацепил большими пальцами край живота, снизу поддержал, крепко прижал оставшимися пальцами и с силой рванул кожу вверх. Кожа только затрещала, отделяясь от живой плоти – Абдулла сдирал ее с Фатеха чулком, через голову. – Ор-ри, шакал! – выкрикнул он. – Оp-ри, кому сказали! Ну!
Тех, кто находился рядом, замутило. От крови, от запаха сырого мяса, от дурного клекота неотрегулированного дизеля, от того, что халат на предводителе вздулся
