перебил, не колеблясь и не разбираясь в родстве, всех кто выступил против его воли. Он пролил реки крови, но его почитают как великого царя. Мой отец, царь Биндусара получил прозвище «Амитрагхата» – «убивающий своих врагов»; он подчинил себе шестнадцать государств и погубил десятки тысяч человеческих жизней, но его тоже почитают как великого царя. Разве я хуже своего деда и отца? Пока я был, как они, меня славили и боялись в стране – так я опять стану таким! Я устрою изменникам такую казнь, что небеса содрогнутся от ужаса!
Питимбар впервые в жизни онемел, – царь был сама ярость.
– Однако разве ты такой, как они? – все же осмелился вымолвить он.
Ашока оттолкнул его:
– Поди прочь, дурак! Добро должно быть сильным и безжалостным, чтобы не погибнуть!
Он вскочил на коня и с места пустил его в галоп.
– Последняя проверка, – прошептал Питимбар. – Вот и поглядим, какие силы в твоей душе возьмут верх.
* * *
В нефритовом зале дворца царица Кумари и царевич Самади сидели над столом, на котором лежали рисунки дворцовых покоев.
– Здесь мы добавим золота, сапфиров и изумрудов, – говорила царица сыну. – Здесь сделаем украшения из серебра и пустим их по черному дереву, а тут можно обойтись простым мрамором с позолотой. Не пройдет года, как наш дворец будет неузнаваем… Но почему ты так мрачен?
Самади сдвинул в сторону рисунки и под ними оказалась большая карта страны.
– Меня сейчас больше беспокоит другое, – сказал он. – Смотри, самые хорошие земли царь отдал черни. Знатные роды потеснены, богатые потеряли то, ради чего они работали.
– Чернь? Нет, это не чернь, – он отдал земли тем, кто, по его мнению, достоин этого, – возразила царица. – Общины, которые трудятся на подаренных царем землях, процветают, – и мы должны это признать. Я не стала бы пока отбирать у них землю.
– Глупости! – презрительно возразил Самади. – Наша опора не сирые и убогие, а богатые и сильные. Если мы вернем им землю, они поддержат нас, и тогда царь уже ничего не сможет с нами сделать.
– Ты по-прежнему боишься его? – Кумари искоса взглянула на царевича.
– Вот еще! – фыркнул он. – Просто мы обязаны быть осторожными, ведь рано или поздно он вернется.
– Не бойся, я все возьму на себя, – по своему обыкновению царица, как маленького, погладила его по голове.
– Но я… – царевич недовольно отстранился и хотел что-то возразить, однако его перебила рабыня, с испуганным лицом вбежавшая в зал.
– Царь! Царь! – закричала она. – Царь вернулся!
– Ну вот, накликали, – стараясь быть спокойной, проговорила Кумари и быстро убрала карту и рисунки в шкафчик, что стоял рядом. – Иди, скройся где-нибудь, – велела она сыну, – царь не должен тебя видеть.
– Я пойду на конюшню и прикажу оседлать коней, – отозвался Самади, поспешно направляясь к задней двери. – На всякий случай. Для меня и для тебя.
– Нет, кони нам не понадобятся, – сказала Кумари. – Иди, лучше, к визирю, сообщи ему о приезде царя.
– Да, лучше к нему, – раздался голос Самади уже из-за двери.
Кумари вздохнула, поправила волосы и выпрямилась в кресле. Вот парадные двери с треском распахнулись, и в зал влетел потный и пыльный Ашока; он был разъярен, его глаза метали молнии.
– Встать! – крикнул он от порога. – На колени перед великим царем, правителем империи!
Кумари покорно встала с кресла и опустилась на колени. Ашока подошел к ней и размахнулся.
– Бей, – сказала она, поднимая голову и бесстрашно глядя ему прямо в глаза. – Если ты не боишься уронить честь, оскорбить свое мужское достоинство и опорочить царское имя, – бей!
Рука царя дрогнула; скрипнув зубами, он выругался, как последний бродяга, и отвернулся от Кумари. Постояв так некоторое время, он вновь обернулся к ней и, растягивая слова, произнес:
– Я слушаю твои объяснения.
– Ты сам знаешь их, – возразила Кумари, не поднимаясь с колен.
– Я хочу услышать от тебя, – тяжелым басом произнес Ашока; видно было, каких усилий стоило ему сдерживать себя.
– Что же, я объясню, – ровно и спокойно проговорила Кумари. – Когда ты последний раз делил со мной ложе?
– А это при чем? – угрюмо буркнул Ашока.
– Ты мой муж перед богами и людьми, а я твоя жена, – но можешь ли ты сказать, что выполняешь свои супружеские обязанности? Я говорю не только о брачном ложе – много ли внимания ты оказываешь мне, часто ли даришь подарки, интересуешься ли моим здоровьем, волнуют ли тебя мои переживания? – все так же спокойно говорила Кумари. – Ты настолько пренебрегаешь мною, что преподносишь дары своим наложницам, а не мне.
– Это неправда! – с обидой сказал Ашока.
– Когда ты завоевал Ориссу, тебе достались несметные сокровища: ты пустил их на свои прихоти и на своих наложниц, – возразила Кумари. – Не лги мне, великий царь, не унижай себя ложью.
– Откуда ты взяла? Откуда ты вообще узнала про сокровища? – проворчал Ашока.
– Это мое дело, – ответила Кумари. – Но разве это не так?
– Нет, – сказал Ашока, – сокровища пошли на благие цели, я ничего не дарил наложницам. И чтобы ты знала, у меня уже давно нет наложниц, – с тех пор, как я…
– Я не упрекаю тебя наложницами, – перебила его Кумари. – Как мужчина и как царь ты имеешь право на них. Я говорю о твоем пренебрежении мною, твоей женой.
– Но… – хотел возразить Ашока, однако Кумари опять перебила его:
– Послушай меня, царь, – ведь ты же хотел послушать меня, – ее глаза сверкнули не меньше, чем глаза Ашоки. – Вспомни, когда ты взял меня в жены, ты еще не был царем и никто не решился бы предсказать тебе великое будущее. Твои братья сражались против тебя, твоя жизнь висела на волоске; сколько раз мы должны были спасаться бегством! Помнишь ту бурную ночь, когда в дождь и грозу, мы бежали из города, и не было никого, кто мог бы защитить нас? Я прижимала к груди маленького сына, я закрывала его промокшим покрывалом; мне было тяжело, мои ноги скользили по грязи, мои силы были на исходе, но произнесла ли я хоть слово упрека? Пожаловалась ли я на свою судьбу? Молчишь?.. Я могла бы напомнить тебе также о многих других таких случаях, но, уверена, что ты тоже помнишь их… Столько лет я всегда и во всем поддерживала тебя, – а что получила взамен? Холодную постель, одиночество и тоску. Но я вытерпела бы и это, ты не услышал бы от меня упреков и теперь, однако я не могу видеть, как ты губишь то, что было создано таким трудом, как ты лишаешь нашего сына надежды, как он теряет царствование, еще
