На следующий день Мадлен не видела Розу. После внезапного ухода подруги она до глубокой ночи работала над переводом следующего отрывка дневника, страшно устала и весь день пребывала в ужасном настроении. И даже не из-за того, что ей не удалось выспаться, а потому, что приходилось заниматься рутиной. Пропасть между вечерними переводами и каждодневной, привычной жизнью становилась все шире. Днем она постоянно думала о смерти матери, вечером забывала об этом.
В четверг вечером ей позвонила Джоан Дэвидсон. Мадлен обрадовалась, услышав ее голос, и поняла, как ей не хватало утешительного спокойствия и дружеского отношения Джоан. Пережитое горе сблизило их.
— Привет, Мадлен. Не помешала? Я занялась кое-какими исследованиями, и мне удалось немного разузнать про семейство Бродер. Я подумала, что тебе это может быть интересно.
— Джоан, как я рада, что вы позвонили!
Больше не надо было ничего говорить. Джоан обладала эмоциональной сдержанностью, которая, как поняла Мадлен, являлась характерной чертой всех британцев. Они придерживались мнения, что некоторые вещи лучше оставлять несказанными. Это качество Лидии одновременно вызывало у Мадлен уважение и огорчало ее.
— Конечно интересно! Я не перестаю думать о моих предках, это безумно интересно!
— Похоже, у тебя для этого есть все основания. Ты, наверное, знаешь, что в Лондоне имеются геральдические и генеалогические архивы, где содержатся сведения начиная с тысяча пятьсот тридцать восьмого года. Мне думается, что именно в этом году архиепископ Кентерберийский приказал осуществлять цензуру.
— Томас Кранмер[18]. Да, что-то припоминаю…
Мадлен почувствовала предвкушение. В голосе Джоан чувствовалась приподнятость. Видимо, для нее это было все равно что радостно смеяться.
— С тысяча пятьсот тридцать восьмого года имя Бродер менялось дважды, но его корни — в саксонском слове «borda» — «вышивка». Особенно интересно то, что в тысяча пятьсот шестьдесят первом году королева Елизавета даровала компании Бродье патент. Бродье были очень известными вышивальщиками. В Государственном архиве имеется документ, подтверждающий это.
— И вы считаете, что Бродье позже стали Бродерами…
Мадлен изо всех сил старалась сдержать возбуждение. Джоан не знала про дневник, написанный вышивальщицей, и Мадлен было не по себе оттого, что умолчала о нем.
— Я в этом почти уверена. В тринадцатом и четырнадцатом веках фамилии стали передаваться по наследству. Дело в том, что в девятнадцатом веке было проведено исследование истории семейства Бродер. Одна из твоих родственниц поручила это архивариусу. Богатые представители Викторианской эпохи нередко так поступали. То время характеризуется возрождением интереса к далеким и не очень предкам — думаю, главным образом из-за жажды титулов. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что твоей родственнице не требовалось изобретать семейный титул…
— В каком смысле? — сдавленно проговорила Мадлен, затем быстро откашлялась, чтобы подобные звуки больше не слетали с ее губ.
— Титулы баронов появились во времена Вильгельма Завоевателя. Ты ведь читаешь лекции именно по этому периоду истории, я не ошибаюсь?
— Да, вы правы, — Мадлен запуталась в переполнявших ее мыслях, с бешеной скоростью сменявших одна другую. Но голос ее звучал нормально. — Вы хотите сказать, что имя Бродер — Бродье — можно проследить до периода завоевания?
— Я хочу сказать, дорогая, что это вполне вероятно. Но нам с тобой известно, что документов, касающихся событий до тысяча пятьсот тридцать восьмого года, практически нет. Правда, я еще не проверяла «Книгу Страшного суда»[19]. Хочешь, я это сделаю? Тебе интересно?
— Думаю, да.
— Мадлен, мой замечательный муж только что вручил мне стакан бренди. Он передает тебе привет. Да, кстати, тебе придется приехать, чтобы присутствовать на чтении завещания Лидии. Надеюсь, мы увидимся, когда ты будешь в Кентербери?
— Конечно. Мне бы очень этого хотелось.
Повесив трубку, Мадлен осталась сидеть у телефона, восстанавливая в памяти сообщение Джоан. Неужели семейное состояние, которое сестры Бродер постепенно распродают, пришло из шестнадцатого века… возможно, даже раньше? Мать Лидии, Элизабет, перебралась в Лондон, чтобы заняться текстильной промышленностью, очевидно стараясь возродить семейную традицию. О бабке Элизабет, Маргарет, в приходских книгах написано, что она «леди, торговавшая тканями»… Поразительно! Но что в таком случае связывает — если вообще связывает — семейное дело (вышивание) и дневник Леофгит?
В пятницу утром Мадлен наткнулась на Розу в университетском кафе, у автомата с эспрессо. Ее подруга выглядела ужасно. Но когда Мадлен сказала ей об этом, Роза только нахмурилась.
— Ты тоже не сказочно хороша. По крайней мере, я вчера вечером классно повеселилась, а не переводила тексты с латыни, как ученая зануда.
Мадлен всегда веселила любовь Розы к детским разборкам, и сегодняшнее утро не стало исключением. Она фыркнула, Роза какое-то мгновение пыталась сдерживаться, но потом ухмыльнулась, хотя и неохотно.
— Заткнись, — велела она в ответ на хихиканье Мадлен.
Но вскоре сдалась и тоже расхохоталась, вызвав удивленные взгляды студентов, выстроившихся за ними в очередь у кофейного автомата.
Роза подбоченилась.
— Знаешь, Мэдди, от похмелья есть только одно лекарство — алкоголь. Кажется, в твоем доме сегодня вечеринка?
— Даже не думай!
— Не будь такой отвратительной занудой.
Роза взглянула на часы, глотнула кофе и, извиваясь в узкой юбке, направилась к выходу, сказав напоследок:
— Я совершенно серьезно, и на этот раз ты пойдешь со мной! Я позвоню.
В кабинете преподавателей средневековой истории Филипп склонился над кучей бумаг, которыми был завален его стол. Перебирая их, он что-то бормотал себе под нос. На вошедшую Мадлен он не обратил никакого внимания, но все-таки вяло махнул рукой, когда она с ним поздоровалась. Ей не хотелось молчать, хотя Филипп наверняка больше всего на свете желал, чтобы его освободили от необходимости признать существование других людей и дали возможность полностью погрузиться в чтение лекций и написание диссертации. По-видимому, сейчас он как раз занимался именно диссертацией.
— Что вы делаете, Филипп?
