только сегодня, когда погода испортилась? – Он говорил все громче и громче, подходил все ближе. – Я всего лишь попросил тебя мне довериться, но теперь вижу, что ты мне доверяешь, только когда надо сделать тебе кофе или сбегать в магазин! Малейшее неудобство – и любви как не бывало, ты начинаешь изворачиваться, врать и кричать на меня!
Алина завороженно следила, как он приближается, как тускло блестит стальная оправа амулета, который при падении выскользнул из расстегнутого ворота куртки. Как же сильно ее бесит этот дурацкий коготь, господи, кто бы знал! Злость прогнала страх и придала ей сил. Даже сейчас не верилось, что они ссорятся всерьез, – ну, покричат друг на друга, подумаешь. Давно пора было высказать ему кое-что.
– Ну надо же! – Она сама шагнула ему навстречу, сорвала промокшие перчатки и уперла руки в бока. – Даже костюм припомнил, смотри-ка, одолжение сделал, раз в жизни оделся нормально! Я тебя сколько раз просила снять эту дурацкую штуковину! Но нет, ты даже на свадьбу с ним заявился, все фотки испортил! Черт-те чей коготь поверх парадной рубашки, отлично просто! Даже в постели эта дрянь мне то глаз выбьет, то кожу расцарапает, и я говорила тебе об этом сто раз, но тебе хоть бы что! Ненавижу, ненавижу! – Алина вытянула руку и, прежде чем Онни успел отшатнуться, вцепилась в амулет и изо всех сил дернула вниз.
– Госпожа Мустайоки, вы можете рассказать, что с вами случилось в лесу?
Алина безразлично смотрела в стену, мимо полицейского дознавателя. Ей не хотелось разговаривать. Медсестра объяснила, что ее нашли две пожилые женщины, которые гуляли в лесу: она лежала на тропинке, в грязной мокрой одежде и без сознания. Одна из тетушек осталась с ней, а вторая побежала в больницу и привела помощь.
– Вы понимаете финский?
Алина кивнула, преодолевая внутреннее сопротивление.
– Или вам удобнее общаться на английском?
Алина пожала плечами.
– У пациентки сильный стресс из-за переохлаждения и травмы, – заговорила медсестра, – возможно, она не скоро сможет поговорить с вами.
Следователь, полненький лысоватый мужичок в форме, понимающе угукнул.
– Тогда я приду завтра, – предупредил он.
– Доктор решит, – важно ответила медсестра.
Оба скрылись за дверью, что-то вполголоса обсуждая. Алина могла бы прислушаться, но не хотела.
Она сломала ногу, ободрала коленки и ладони: похоже, упала и еще какое-то время ползла, пока не выбралась на тропу и не потеряла сознание. Она помнила, только как в нос ударил знакомый, ненавистный горько-дымный запах, – и наконец поняла, откуда он ей знаком и почему от него всегда становилось так тревожно.
Почему-то вспоминать было не страшно.
Может, потому, что все закончилось – она знала это наверняка. Воспоминание могло быть тяжелым, но стало последним, и Алина не желала забывать. Если забыть, последняя ниточка, связывающая их, порвется, и весь ее теплый, уютный, понятный мир навсегда ухнет в черную дыру под корнями той страшной елки.
Был он таким же, как в лесу ее детства, или другим? Ничего-то она не поняла, ничего не запомнила. Разве что глаза – как они медленно наполнялись тьмой, и тьма эта была сродни той, под корнями.
«Ты забрала у меня возможность вернуться. Теперь иди со мной – или уходи».
Стоило немного отключиться от больничной реальности, как стены будто истончались, становились прозрачными и она снова видела перед собой берег озера, елку, камень… А потом только беспорядочно хлещущие по лицу ветки.
В дверь палаты тихонько постучали, и снова вошла медсестра.
– Госпожа Мустайоки… Элайна, – позвала она.
Алина поморщилась, услышав свое перековерканное имя. Эта женщина ее не знала, она работала в другом корпусе.
– Я должна вам кое-что отдать, – сказала медсестра и вложила в безвольную Алинину руку что-то черное и холодное, взблеснувшее металлом. – Это было у вас, когда вас принесли.
Алина перевела на нее пустой взгляд, и что-то в ее лице заставило медсестру принужденно улыбнуться и поспешно выйти.
Она посидела еще немного, потом нащупала у кровати костыли, встала и подошла к окну. За окном простирался лес. Теперь он уже не казался ей таким страшным и таинственным. Теперь она точно знала, чего боялась всю жизнь. И что ей теперь делать с этим знанием?
– Слышишь, я больше не боюсь, – прошептала Алина, глядя в окно. – Я люблю тебя.
Лес молчал.
– Я люблю тебя, – повторила она уже своему сжатому кулаку, из которого торчал черный плетеный шнурок. – Прости, что убежала. Пожалуйста, вернись. Я пойду с тобой в лес, теперь по-настоящему, обещаю! Я загляну под эти корни, залезу в эту дыру, если так надо. Честное слово, я люблю тебя, я тебе доверяю, только вернись, ну пожалуйста…
Умом она понимала, что все бесполезно. Но… может быть, амулет приведет ее туда, где сплетаются корни камня, дерева и воды? А может, проще выбросить его в окно, никогда больше не ходить в лес, забыть все, как будто ничего и не было? Забыть его теплые руки, смешное упрямство, непослушные блестящие черные волосы? Лес начинается здесь, за больницей, и тянется, кажется, до самого Северного полюса, в нем миллиарды елок, тысячи болот, сотни озер, и всей жизни не хватит на то, чтобы найти ту самую дыру под корнями. Почему же раньше ей чудилось, что ужас поджидает под каждым кустом? Да если бы все было так просто!
Она стояла, прижимая кулак к губам и шепча признания в любви вперемешку с просьбами о прощении, пока ноги не заледенели, а стиснутые пальцы не начало ломить от напряжения. Только тогда Алина разжала ладонь. Железная оплетка тускло блестела в свете ночника. От когтя остались неровный обломок у самой оправы и невесомая черная пыль.
Алина еще какое-то время тупо смотрела на сломанный амулет, а потом прислонилась лбом к оконной раме и тихо заплакала.
Владимир Торин. Шевелюриманс. История о волосах, затянувшемся сне и о паре сменных рук
История о волосах, затянувшемся сне и о паре сменных рук
Сразу как часы отзвонили десять вечера, звякнул колокольчик, и в дверь цирюльни «Финнеас Куафюр. Цирюльник и постижер» вошел джентльмен в черном пальто и цилиндре. В одной руке он держал кожаный саквояж, в другой – газету.
Сухонький, чуть сгорбленный цирюльник с пышной посеребренной прической и фигурно вздернутыми бровями повернулся к двери, поправил фартук.
– О, добрый вечер, доктор Доу! Вы, как всегда, пунктуальны.
– Пунктуальность – это то, что отличает джентльмена от обезьяны, – ответил посетитель. – Пунктуальность и отсутствие привычки чесаться в публичных местах. Добрый вечер, господин Куафюр.
Господин Куафюр нисколько не удивился странному ответу доктора – тот посещал его много лет, был одним из его лучших клиентов и мог позволить себе метафоры с приматами. Хотя сам цирюльник считал, что есть еще некоторые вещи, отличающие джентльмена от обезьяны. К примеру, то, что обезьяны не носят перчатки.
Доктор Доу тем временем повернулся к двери и позвал:
– Кебмен! Заносите!
В цирюльню вошел здоровенный тип в пальто с пелериной и в приплюснутом котелке. Он держал на плече большой мешок.
Мешок шевелился, его содержимое пиналось и ругалось: «Гады! Предатели! Лизуны пяток! Я вам всем задам! Только выберусь отсюда! Выпустите меня, иначе хуже будет! Ну я вам всем за… а-а-а, кашется, я яфык прикущил!»
Доктор указал кебмену на одно из кресел у высоких мутных зеркал и, когда тот опустил мешок на пол возле него, сказал:
– Подождите нас. Надбавка за ожидание и… гм… сложности вас не разочаруют.
Кебмен кивнул и все так же молча покинул цирюльню.
Стоило двери за ним закрыться, доктор подошел к мешку, быстро развязал веревку на нем и благоразумно отступил на пару шагов.
Мешок затих. Прекратил шевелиться.
– Мы на месте. Вылезай.
– Не буду! – раздалось из недр мешка. – Мешок – это мой новый дом, и я теперь здесь живу!
Доктор с обреченным видом
