– сам знаешь, Джим.
Кондерлей не свернул газету, не выглянул, и Одри, выдержав еще один коротенький интервальчик, разразилась очередной народной мудростью:
– Невозможно залезть в грязь и не запачкаться – сам знаешь, Джим.
«О мой бог!» – мысленно воззвал Кондерлей, и душевные силы покинули его. Уже много лет не произносил он эту фразу.
* * *
Когда приехала Фанни, оба они стояли на крыльце. Одри немало потрудилась, чтобы придать дому вид максимально гостеприимный: каждую комнату оживлял букетик крокусов либо подснежников, было извлечено из комодов лучшее столовое белье, а с книжных полок – книги вроде «Прогулок по Риму», способные, в представлении Одри, подкрепить силы женщины, которая оправляется после тяжелой болезни. К чаю все было готово. Кондерлей до последнего хоронился за развернутой во всю ширь «Таймс», но вот явственно послышалось, что автомобиль затормозил под самыми окнами. Он отшвырнул газету и поспешил с женой на крыльцо.
Теперь, когда момент настал, Кондерлея терзали сожаления, а еще ему крайне не понравилось, что Одри, и без того, едва не прижавшись к нему, столь нарочито берет его под руку. Он и так принадлежит ей: никто данный факт не оспаривает, – зачем же афишировать собственнические замашки?
Впрочем, он был несправедлив к жене. Бедняжка Одри отчаянно смущалась, потому и льнула к мужу. Кроме того, первой из автомобиля вышла Мэнби, и Одри решила, что она и есть леди Франсес.
– Подумать только, какая старая! – шепнула Одри мужу. – Это же надо – так ужасно выглядеть в пятьдесят!
И вконец смешалась, поняв свою ошибку, и раздосадовала Кондерлея несообразно глубине этой ошибки, что он с неудовольствием и про себя отметил.
Но вот и сама Фанни, пригнувшись, чтобы не удариться, выбирается из автомобиля. Кондерлей поспешил к ней, она подала ему руку – и впервые с того дня двадцатилетней давности, когда он участвовал в осушении прощальных слез, они с Фанни увидели друг друга, да еще столь близко.
«Бедный Джим!» – мысленно воскликнула Фанни; ей даже подумалось, а Джим ли это: настолько не хотелось верить глазам. Острая жалость пронзила ее сердце – зачем, о, зачем он так поседел, зачем он теперь такой… согбенный?
«О мой бог! Бедная Фанни!» – мысленно воскликнул потрясенный Кондерлей, ибо Фанни была накрашена.
Понятно, любая женщина, столь долго не видавшаяся с человеком, который нежно и глубоко любил ее, уж постарается прихорошиться. Вот и Фанни постаралась. Но Кондерлей, за десять лет в деревне привыкший к женщинам, что носят исключительно твидовые юбки, чьи щеки румянит исключительно ветер; Кондерлей, чья жена не применяла к своему лицу ничего, кроме воды и мыла, счел, что Фанни выглядит неприлично. Дело усугубляла ее худоба. Печально, когда у женщины вваливаются щеки, но если женщина покрывает свои ввалившиеся щеки румянами – это уже трагично.
Очей отрада, крошка Фанни…
Строка выплыла из прошлого подобно простенькому мотивчику, что исторгает охрипшая, древняя музыкальная шкатулка. Кондерлей, желая скрыть чувства, склонился над рукой Фанни, и с этого ракурса она поневоле увидела, как поредели волосы на его макушке. Да какое там «поредели» – на макушке полноценная лысина.
«Бедный, бедный Джим», – подумала Фанни и пожалела, что приехала.
«Бедная, бедная Фанни», – подумал Кондерлей и пожалел, что позволил ей приехать.
Занятно, что ни он, ни Фанни не представляли, какое впечатление произвели друг на друга.
Первой опомнилась Фанни.
– Как чудесно снова встретиться! Милый Джим, если бы ты знал, как я рада! – Щебеча, Фанни отчаянно убеждала себя, что и впрямь недурно знает этого чужого старика.
Он же, на ступенях поддерживая ее под локоть (острый и хрупкий, какой-то птичий), еще некоторое время не мог произнести ни слова. Наконец выдал, довольно громко пыхтя (ему давно уже стало трудно подниматься по ступеням и в то же самое время говорить):
– Жаль, что эта прекрасная мысль – приехать ко мне в гости – не посетила тебя раньше.
Что Джим имел в виду? Раньше – это когда? Когда молодость Фанни еще не оставила ее? Или пока его самого не прибрала к рукам старость? Нет-нет, Джим сказал так из простой любезности. Фанни могла в этом убедиться по учтивому наклону его головы, по радушию, что светилось в его глазах с набрякшими веками.
«Бедняга Джим! Какой ужас иметь такие набрякшие веки», – подумала Фанни и поспешно отвела взгляд, позабыв, что и ее веки ничуть не свежее.
– Что за прелестный старинный дом! – воскликнула она и запрокинула голову, искренне восхищенная благородным величием лаконичных форм особняка. – Ах! А вы, вероятно, Одри?
Одри шагнула ей навстречу с готовой радушной улыбкой. «Леди Франсес на сто процентов соответствует типажу разведенной женщины, – сразу решила она, даром что никогда не видела разведенных женщин, и заключила: – Хорошо, что у нас больше никто не гостит». Определенно леди Франсес не та гостья, с которой можно познакомить епископа. Да что еще скажет мама? Впрочем, Одри (чьи представления о так называемых «светских дамах» базировались на иллюстрациях в «Татлере»[12], подчас весьма странных) все-таки сообразила: пожалуй, другие светские дамы не нашли бы в леди Франсес ничего неподобающего. Джим почему-то не упомянул это качество гостьи – светскость. Ладно; она, Одри, и сама его распознала, вот только смутилась больше прежнего.
– Наверняка вам очень хочется чаю, – только и сумела она вымучить в ответ на сердечное приветствие и поцелуй, который Фанни объяснила замечанием: «Вы мне в дочери годитесь».
Кондерлей счел фразу неудачной.
– Давайте выпьем чаю, – предложила Одри, все еще не в силах сказать что-то более оригинальное.
Кондерлею стало досадно. «Вот заладила про чай», – думал он, в то же время признавая: дело-то к пяти часам, и о чем же, как не о чае, еще и говорить? И тут ему открылось страшное: с той самой минуты, как Фанни вышла на сцену – собственной ли персоной, или письмом, или упоминанием в разговоре, – у него не иссякает раздражение на жену.
Одри, как хозяйка, возглавила маленькое шествие в зал, однако выбрала боковую дверь. Причина была вот какая: хотя при гостье Одри внезапно почувствовала себя совсем молоденькой (в целом приятное ощущение), она, одним молниеносным взглядом оценив туалет Фанни, живо поняла, что сама одеваться не умеет. Это ее огорчило – ведь Одри всегда придерживалась противоположного мнения. Мужа с гостьей она повела сумрачным коридорчиком, надеясь, что Фанни не сможет как следует разглядеть ее наряд.
«Да в чем, собственно, разница?» – гадала Одри. Обе они одеты сообразно случаю и погоде: не поймешь, чем конкретно отличается платье Одри от платья Фанни, – однако
