хлеба. Позже он получил право носить польский мундир.
— А что у вас нового, капитан? — спрашиваю.
— Да ничего особенного. Пехота пошла в атаку, а Боруско атакуют танки и кавалерия. Там у тебя брат, кажется?
Я был поражен. Мне никогда не верилось в возможность применения конницы в этой механизированной войне. Стыдно было даже признаться, что мой брат — кавалерист, и к тому же еще довоенный улан. Мне чудилось, что я уже слышу звон сабель и мощное «ура», в котором выделялся его голос. Впрочем, его привязанность к лошадям осталась по сей день, как и воспоминания о лихих атаках, а голос у него сохранился такой зычный, что все кони, услышав его, ходят по струнке.
Сразу же после окончания артподготовки в небе появились армады самолетов. Вместе с ними показались белые облачка зенитных разрывов. Противник отстреливался. Разрывы наших зенитных снарядов обозначались темными облачками.
Только теперь я заметил на небе солнце. Было уже далеко за полдень. Наступление успешно развивалось.
Пал последний бастион Поморского оборонительного вала. В битве под Вежховом погибло много польских солдат. С памятью о них мы шли на запад.
На этот раз маршрут был продолжительным. Наши войска клиньями вбивались в земли Западного Поморья. На каждом шагу мы убеждались в эффективности нашего огня. Всюду виднелась разбитая вражеская техника, наспех отброшенная с дорог на обочины, а также трупы, множество распухших человеческих и конских трупов. На участке между опушкой леса и дорогой ровными штабелями лежат немецкие «панцер-фаусты». Немцы не успели пустить их в ход, зато мы ими воспользуемся.
Обычно противник всегда хоронил погибших, но теперь времени не хватило.
Отдельные населенные пункты мы, пробираясь между озерами и минными полями, между болотами и густыми зарослями, занимали с ходу. Наши полки и батальоны, роты и батареи, взводы и отделения сильно поредели. Но мы шли все вперед и вперед, потому что так было нужно.
Немцы яростно огрызались. Хотелось хоть немного отдохнуть. Время от времени командиры вновь пересчитывали немногочисленный личный состав. Под конец войны у нас откуда-то появилась мода на сабли. Большинство офицеров щеголяли этим модным реквизитом. Сабли, разумеется, были немецкие, парадные. Зачастую они использовались новыми владельцами как тросточки, помогая при наших переходах.
Колонна останавливается на шоссе. При налете приходится принимать молниеносные решения. Только что погиб один паренек, который на велосипеде неосторожно оторвался от головы колонны.
Батарея поручника Бердовского развертывается к бою тут же на шоссе и открывает огонь. Обгоняя артиллеристов, вперед выходит пехота. Смеркается. Сопротивление противника сломлено нашим напором. Ближайшее местечко сплошь увешано самодельными белыми флагами. Жители выходят из домов с привычными словами, звучащими, как заклятие: «Гитлер — капут. Камераден, нихт шиссен». В плен сдаются целые подразделения немцев. Они выглядят как толпа оборванцев. Трудно даже поверить, что это те самые, некогда такие лощеные, немецкие солдаты.
Всюду на дорогах огромные колонны гражданских автомашин с домашней утварью, с белыми и бело-красными флажками на брезентовых кабинах. Мы заставляем их съехать с дороги.
— Цурюк, цурюк! — кричим. — Лос, лос![6]
— Я, я, цурюк… — униженно кланяются немцы.
У нас нет времени заниматься ими.
Основные силы армии направляются на Колобжег. Наша и первая дивизии получают приказ двигаться на Камень Поморский. День и ночь, ночь и день — все вперед и вперед. Временная опасность возникает в связи с попыткой отдельных частей противника, попавших в окружение, пробиться на запад. Мы отбиваем их атаку.
В ожидании переправы через Драву, удобно развалясь в «виллисе», я замечаю Кубу. Он везет на велосипеде катушки кабеля, а из висящей у него на спине такой же катушки разматывается шнур. Связной прокладывает новую линию. Сбоку свисает какой-то кинжал. Впрочем, он никогда не придерживался уставных норм в ношении формы. Я замечаю, что мой приятель дослужился уже до звания старшего стрелка.
— Куба! — кричу я.
Он устало поднимает голову и останавливается.
— Слушаюсь… А, это ты, большой начальник… Подожди минутку, поговорим. Только вот сначала эту чертовщину дотяну, а то командир разволнуется. Кажется, фрицы хотят за эту речушку зацепиться.
— Я тоже так считаю, Юзек. Как раз ожидаем переправы.
Он ушел. И уже на своих ногах не вернулся. Через несколько минут его пронесли на носилках, тяжело раненного в грудь. Свой разговор мы закончили уже после войны. Якуб работал на мельнице и был вполне доволен судьбой.
Мы переправляемся через не очень широкую Драву. Весенние воды все же оживили эту реку, извивающуюся крутой спиралью среди зеленых холмов, поблескивающих остатками снега. Танки взрыли гусеницами многие гектары леса, поскольку переправу наметили именно в этом, самом узком месте реки.
— Здесь и угри должны водиться, — авторитетно заявил капрал Пис. — Взгляните-ка, поручник, какая здесь черная и быстрая вода…
— Это не Серет, Тадеуш, — сомневаюсь я. — Вот переправимся — проверим. Это наша река.
Недавно я проверял: имея терпение, можно и угря поймать.
На солнце надвигается огромная хмурая туча, приближаются сумерки. Необходимо добраться до ближайшей деревни и там остановиться на ночлег. Мы неустанно преследуем по пятам врага, однако в бой приходится вступать не часто.
Наконец голова нашей колонны достигает деревни, которая оказывается не слишком гостеприимной. Слышна хаотичная стрельба из ручных пулеметов.
По просьбе общевойскового командования мы развертываемся к бою. Делаем это без особого желания: мечты о спокойной ночи и глубоком, здоровом сне не сбываются. Черт бы побрал этих молокососов из фольксштурма! Молниеносно окружаем отдельно стоящий домик на окраине деревни. Все двери наглухо заперты. Окна закрыты ставнями. Здесь решено разместить наблюдательный пункт батареи. Наводчики уже привели свои орудия к бою и ожидают команды. Мы тем временем стучимся во все двери — громко, но вежливо, хотя и сомневаемся, что наши окрики по-немецки увенчаются успехом.
Время не ждет, но никто не спешит открывать. Пора переходить к более решительным действиям: взломать двери! Они с грохотом падают, а из темноты — что за черт? — целый лес маузеров.
— Хенде хох! — кричу я, оторопев, и отскакиваю за угол.
Стволы молчат, но я жду, что вот-вот они брызнут огнем. Я повторяю приказ и выпускаю очередь в небо. Сразу же в ответ на это дверные проемы отвечают бешеным огнем. «Эх, а так славно было бы заночевать в этом домишке!» — проносится мысль.
— Огонь по окнам! — приказываю.
Это сразу же подействовало: внутри дома раздается грохот бросаемого на пол оружия.
— Лос, выходить! — кричу я.
— Нихт шиссен, камераден. Гитлер — капут. С нами поляк, — послышалось изнутри.
Выходят. Фольксштурмовские сопляки и старики.
— Эх вы, голодранцы! Вот я вас сейчас рожу заново, — бормочет Петр, расставляя их вдоль стены.
— Где поляк? — резким голосом спрашиваю я.
— Где
