и 30 страниц драмы про В. Ф. Панову, только ты пока никому об этом не говори, чтобы не дошло до Б. Вахтина [Борис Вахтин – сын писательницы Веры Пановой, один из «горожан» — Л. Ш.]. Мы читали первый акт местному режиссеру, пока все нормально. Пиши мне по адресу Славы Веселова, он мне переправит всю корреспонденцию.
Все время думаю о тебе и жду письма. Ты даже не представляешь, чтобы я отдал сейчас, чтобы прикоснуться к твоему плечу на законном основании.
Разумеется, я послала ему 20 рублей и, разумеется, Сергей не поехал на «неводной и сетевой лов» ни на три месяца, ни на один день. Через две недели он вернулся в Ленинград.
Довлатова упорно и глухо не печатали. Он сам так образно и подробно написал об отказах и унижениях, которым бесконечно подвергался, что мои воспоминания вряд ли добавят к этому новые факты. Но в «Невидимой книге», которую он сам назвал забавной трагедией, он избегал описывать свои подлинные чувства. Удерживало его некое гипертрофированное чувство юмора. Как если бы вся информация, поступающая к нему из внешнего мира и возвращающаяся от него во внешний мир, была пропущена сквозь юмористический фильтр. Например, Довлатов описывает, как на собрании в эстонской газете заместитель редактора Малышев начинает свое обвинение: «Довлатов скатился в болото… Впрягся в колесницу… Опорочил самое дорогое…»
Представляя себе одновременно эти три действия, читатель засмеется. Очевидно, это текст, отредактированный талантливой довлатовской рукой.
Но чрезвычайно похвальная рецензия на уже набранную книгу «Пять углов» заканчивалась фразой: «Полагаю, что в таком виде роман не готов к изданию». Сережа отреагировал: «Примерно этого я и ожидал, и все-таки расстроился».
Под этим невинным и невнятным выражением «все-таки расстроился» скрывалось такое отчаяние, что справиться с ним он не мог. Оно находило выход в бессмысленных, тяжелых запоях. Это было уже не пьянство, а клинический случай алкоголизма. Но я вовсе не уверена, что, если бы его начали публиковать в России и отнеслись к его литературным трудам так, как они того заслуживали, то запои прекратились бы сами собой. Непредсказуемость Довлатова в алкогольные периоды, стремительные переходы от благородства и достоинства английского лорда к болезненной застенчивости закомплексованного еврея, от неуправляемой ярости кавказского горца к измученному чувством вины интеллигенту порождали для него и его близких множество проблем.
Его «ниагарские» перепады настроения отражали определенные периоды алкогольного цикла. Предзапойный — предвкушение и нервозность, эпицентр запоя — злобность и грубость, послезапойный — кротость, клятвы и горькое презрение к себе. В эти пост-запойные периоды он мучительно жалел Нору Сергеевну, Лену и Катю. И чем больше их терроризировал, тем больше жалел. Иногда казалось, что его душа истекает тоской и мукой.
Вот, например, отрывок из одного из его писем:
Где-то в начале 1972 года
Милая Люда!
Я решился написать тебе, хотя знаю, что у меня уже нет на тебя никакого влияния, что я не внушаю тебе ни малейшей симпатии. Дело в том, что нет ни одного человека, который бы так щедро и безрассудно доказал в свое время свою доброжелательность и преданность. Откровенно говоря, ко мне очень немногие испытывают уважение, при том что симпатизируют часто и незаслуженно. Ты же была мне единственным другом, всем хотелось с тобой делиться. И вот я опять пишу тебе это бессмысленное письмо, потому что не с кем поделиться своим несчастьем. Последние месяцы я ужасно много пил по той плебейской причине, что заработал на 50 рублей больше чем обычно, неделями не приходил в себя и вдруг осознал с диким страхом, омерзением и безнадежностью, что из-за меня несчастливо и бедно давно уже живут три хороших человека. Я вдруг окончательно понял, что из-за здоровенного, наглого, способного мужчины происходит неизменная Ленина тоска, Катино примитивное воспитание и мамина болезнь.
Завтра, в воскресенье она уезжает в туберкулезную больницу гор. Пушкина с очаговым туберкулезом на три месяца. В ее болезни я тоже виноват. Потому что туберкулез – болезнь голодных. Ты, конечно, скажешь, что выход простой — изменить свою жизнь. Так многие говорят. До сих пор мне ничего не удается сделать для того, чтобы победить ужасную, отталкивающую, губительную для других слабость. Поверь, это не просто. Хотя бы потому поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства, ничего не могли сделать.
Ты, наверно, брезгливо засмеешься, но я давно уже «идейно» хочу себя каким-то образом убить и только страх физической боли удерживает меня.
В общем, я дошел до последней грани отчаяния, муки и стыда. Ты часто от меня это слышала, но видно у этого дела широкие горизонты и можно все дальше заходить в этом ощущении. Еще ты, конечно, будешь думать, с какой корыстью, надеждой или целью написано это письмо. Не думай об этом ни секунды. Просто мне нужно было именно тебе рассказать обо всем, хотя далеко не в первый раз.
Позволю себе добавить к этому крику души следующую цитату:
Правда состояла в том, что он был алкоголиком, и это занимало центральное место в его жизни и работе. Это был классический пример алкоголизма, спровоцированного укоренившейся, хронической, глубокой депрессией. Однажды он сказал: «Проблема в том, что всю мою жизнь, когда что-то не ладилось, я мог выпить, и все становилось гораздо лучше». Он начал пить, будучи подростком и потом мог выпить пять или шесть бутылок вина за обедом. Его алкоголизм выходил из-под контроля. Как-то в доме своего друга, напившись, он затеял драку, выбросил свою одежду в окно и разбил весь набор драгоценных бокалов Баккара. На сафари он выбирался из палатки в пять утра, чтобы выпить. Его брат Лестер утверждал, что в конце тридцатых на Ки-Уэст, он выпивал в день 17 стаканов скотча с содовой… И после этого часто брал бутылку шампанского с собой в постель. Его печень начала сдавать.
Эта цитата о Хемингуэе из книги Пола Джонсона «Интеллектуалы»[5] в полной мере подтверждает фразу Довлатова: «…поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства ничего не могли сделать».
Подобные письма от Сергея я получала не раз и не два. Но, если после первого я носилась по городу, чтобы найти его и что-нибудь предпринять, то после пятого героических действий не предпринимала. Ведь лечиться он отказывался наотрез.
Узнав, что Нора Сергеевна попала в туберкулезную больницу в Пушкине,
