белых-то... Они, отступаючи, не без вашего содействия массу деревней порушили, домашнего и рабочего скота порезали... Короче говоря, мы согласные вами же порубанный лес к вам сплавить при одном условии: вы передаете нам это ненужное уже для вас продовольствие. И столько-то лошадей».
Ну, те торговаться. Мы у них поперек горла ершом встали. Поторговались-поторговались, но все; ж таки пришли и по рукам ударили. Они вынесли двойную неприятность. Во-первых, за порубленный ими же лес своим же продовольствием заплатили. А Карелия быстрее оправилась от последствий бандитизма. Сами знаете, двадцать второй год несытый был. А пока по нашему бездорожью да притащить мешки с рожью... ведь сколько времени надо! А здесь — на тебе, у самой границы приготовлено.
Так вот, все обусловили и стали скликать народ. Я еще был в несовершенных летах, но пошел. Так впервые на сплаве и работал... Спустили мы со стеллажей... Молевым сплавом пошло. Прямо с ледоходом еще... Потом ходил я хвост зачищал, чтобы ни одного бревна не оставить. А уж у границы хвост от нас принимали другие рабочие. Иностранные. А с этого сплава я уже из года в год без перерыва на всех сплавах и всех заготовках работаю...
Мы договорились, когда Федор явится к Вильби, и уже совсем было собрались уходить, как снова вмешался товарищ Рыков.
— Федор, вот этот товарищ, — он указал на меня, — разными фактическими историями из гражданской войны интересуется. С тобой тоже, наверно, кое-что случалось, так уж уважь.
СМЕРТЬ ОТЦА
— Да нет, что могло быть? Молод я еще был, чтобы делу способствовать. Да и отец был не больно политический. Беспартийный бедняк... По этой линии он и пострадал...
Сам в домовину лягу, доску сверху приколотят — и то помнить буду.
В то утро позвали меня ребята:
«Разноглазый, идем смотреть мертвяков...»
Отошли мы две версты от деревни в болото. Смотрю — и вправду руки из тины, из болотной грязи, торчат.
«Дерни за палец, слаб!» — говорит мне Мишка Пертуев.
Ну, я взял и дернул изо всей силы... Палец у меня в руке и остался... Уж тут такой страх на меня напал, что закричал я и, не разбирая дороги, домой побежал... И мальчишки тоже со мной вместе бегут. Бегу, и нет того, чтобы мертвый палец бросить. С собой в избу доволок. Ногу разодрал, посегодня след остался,— может, полюбопытствуете? Мать на меня обрушилась: откуда кровь, почему лица на ребенке нет, отчего мертвый палец... А отец и отвечает:
«Наверно, ходил смотреть с ребятишками расстрелянных англичан в болоте...»
«Да»,— говорю.
На том и успокоился.
А отец и говорит матери:
«Чтоб у тебя дома не баловал, возьму я разноглазого сегодня с собой».
А надо сказать, в ту пору совсем соли не стало, не торговали, а если торговали, то не по нашим ценам... Вот многие крестьяне и уходили к морю — соль из воды выпаривали... Денька два поработают, ведер с пятьдесят выпарят — полведра соли домой и приволокут.
В тот вечер отец со своим двоюродным братом, дядькой моим, отправились к морю за этим делом. И меня, стало быть, отец с собой захватил. Напекли на дорогу подорожничков — и в путь.
Едем мы помаленьку через лес,
И вдруг военные:
«Стой! Куда?»
«К морю, соль парить едем!»
«Знаем вашу соль... Красные шпионы».
«Нет, мы здешние бедняки».
«Ну, да так и есть красные бедняки... К своим пробираются».
Взяли отца и дядьку. Пригнал я утром домой порозную телегу — и к матери:
«Тятьку с дядей взяли!»
Дедушка прибежал... Отец моего дяди пришел — тоже глубокий старик.
«Возьмем Федьку с собой — и в штаб. Нам што будет? На помойную яму не накопаешь хламу. А сынам поможем, может быть... Только вряд ли. Пусть разноглазый в последний раз на отца поглядит».
Мать в слезы, дед дернул вожжи.
Поехали, таким образом, в белый штаб...
Входим без помехи туда.
Как раз перед столом начальника стоят отец и дядя и держат ответ. Тут же английский офицер, из комнаты в комнату переходит.
«В болото их! — говорит белый начальник и спрашивает: — Что вам, старики, надо?»
«А это наши сыны,— отвечает мой дед,— мы к вашей милости пришли, просить об одном одолжении».
«А что?» - спрашивает.
«Просим мы у вашего превосходительства, чтобы вы разрешили выдать нам тела наших сынов. Обмыть мы хотим их и христианское погребение невинно убиенным сделать по церковному чину».
«Не проси у их, батюшко, — говорит отец деду,— не дадут наши тела на обмовение...»
Тут белый начальник как вскочит с места, как закричит:
«Ах вы, сукины дети, на моих глазах сговор строите! Вон к чертовой матери из штаба, а не то...»
При ударении таких слов все всполохнулись, ну, а деды пошли и меня с собой прихватили.
Отца, конечно, в ту ночь в расход пустили.
И меня било тогда, трясло, и злоба была неимоверная.
После отца мать, младшая сестренка остались и одна пустая изба.
А я, главный хозяин — молокосос.
НОВАЯ ИЗБА
— Изба-то совсем на снос годилась... В нее после я и привел Марью мою. Да что вы осматриваетесь, совсем не эта изба... Та, я говорю, ветхая... А эта новая, осенью рубили... Ну и напугался я с этим делом! Думал, не то с ума сошел, не то Маруся меня спокинула.
Марья с шумом переставила табурет.
Ей, видимо, не хотелось, чтобы муж рассказывал об этом.
Но Федор, подмигнув ей своим голубым глазом, продолжал:
— Помню, иду я из лесу в деревню домой, думаю: скоро жёнка встретит. Посмотрю, как ребятишки за это время поднялись. Растянусь на постели, погреюсь, отдохну, одним словом. Подхожу к деревне, душа песню просит. Казалось бы, с дороги приустал, а ноги идут быстрее прежнего. Эх, думаю, к ночи в баньке попарюсь, чайком запью... И вот с такими мыслями подхожу я к своему дому. Подхожу... Голо... Место припорошено.
Пусто.
Не то что пня — щепки не найти...
Одним словом — ни дому, ни лому.
Нет, думаю, ни с вечера, ни с утра ничего спиртного в рот не брал. На ногах держусь прямо, с одного удара чурбан надвое расколю. Может быть, не в ту деревню случайно забрел.
Оглянулся я. Нет, все в порядке.
Тетка Наталья с коромыслом к озеру бредет.
Все дома на месте стоят, только моего нет...
Прошел знакомый, шапку ломит. Все в
