реакции скорби, связанной с гибелью миллионов людей»? Все это неизбежно выльется в разновидность массового невроза, приведет к «чудовищной аккумуляции антигуманности», коллективному нарциссизму, «отказу общества от конфронтации с самим собой»[368].
Александр Мичерлих искал и находил пути изменения коллективного поведения, обосновывал социально-психологические факторы возможного и необходимого поворота общественного сознания ФРГ от фазы забвения нацистской диктатуры к «острой критической переоценке табуизированного прошлого». Немцам необходимо, призывал он, «открыть в себе способности к сочувствию людям». Наука должна «бороться за историческую истину, а не искать наиболее эффективные пути отказа от этой истины». Книга «Неспособность скорбеть» явилась выражением надежды на то, что молодое поколение граждан ФРГ будет стремиться к «новому просвещению во всех сферах», «высокому самоопределению», «преодолению самих себя». «Но число тех, кто стремится к активному извлечению уроков из нашего прошлого, невелико, они изолированы и не могут влиять на ход событий»[369].
Мичерлих предвидел, что процесс расчета с прошлым будет чрезвычайно сложным и длительным: «Надежда на то, что послевоенный период завершился, в чем нас уверяют ведущие германские политики, должна быть объявлена заблуждением. Мы не можем принимать единоличные решения о том, когда можно будет прекратить извлекать уроки из прошлого, которое означало утрату жизни и счастья миллионов людей»[370].
Неопровержимые аргументы Александра Мичерлиха не раз наталкивались на озлобленную реакцию публицистов определенного толка. Газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung» в 1992 г., через девять лет после смерти Мичерлиха, обвинила его в «злобной диффамации», а вместо «способности скорбеть» газета рекомендовала германскому обществу развивать в себе «готовность к пониманию» ситуации Третьего рейха[371].
В ярких публицистических текстах Ясперса, Адорно, супругов Мичерлих были выражены и разочарование, вызванное тем, что подлинного очищения от скверны не получилось, и надежда на то, что западногерманское общество сумеет справиться с этой задачей. Публикации 1966–1967 гг. явились прямым вызовом исторической науке, представители которой нередко уходили от больных вопросов, не решались на прямой разговор с молодым поколением. Ясперсу во второй половине 1960-х гг. удалось то, что не увенчалось успехом во второй половине 1940-х гг.: он достучался до умов молодежи. Общество ФРГ нашло в себе силы и мужество услышать и понять своих духовных лидеров. Качественный сдвиг в ходе научного познания истории нацистского режима произошел в ФРГ два десятилетия спустя после краха диктатуры, что было связано и с накоплением эмпирического материала о нацистском периоде, и прежде всего со сменой вектора массового исторического сознания. Можно согласиться с профессором Клаусом Хильдебрандом, полагающим, что изучение истории национал-социализма «по-настоящему началось только в 60-е годы»[372].
Немалую роль в постижении горькой правды о национал-социализме сыграли пробуждавшие у западных немцев (нередко вопреки их желанию) чувства вины и ответственности произведения талантливых писателей Генриха Бёлля, Рольфа Хоххута, Вольфганга Кёппена, Альфреда Андерша, Зигфрида Ленца, Гюнтера Грасса, Петера Вайса.
* * *
В 1960-е гг. в западногерманской историографии резко возрос уровень теоретического осмысления феномена Третьего рейха. Силами Института современной истории были предприняты обстоятельные документальные публикации по проблематике. национал-социализма. Серьезные обобщающие труды были выпущены Карлом Дитрихом Брахером и Мартином Брошатом[373]. Эрнсту Нольте принадлежала первая в ФРГ научная монография, посвященная сравнительной — истории фашистских движений и диктатур в странах Европы[374]. Вышли в свет публикации, в которых анализировались политическая структура гитлеровского режима, роль НСДАП и органов террора и контроля над обществом, экономическая политика диктатуры, внешняя политика рейха накануне и во время Второй мировой войны[375].
И все же, констатирует Норберт Фрай, направленность научных трактовок нацистской диктатуры была в известной степени ограниченной и касалась прежде всего происхождения и функционирования политических механизмов. Исследований по проблематике агрессии против стран Европы и системы концлагерей насчитывалось тогда единицы. Фрай находит объяснение этому в нежелании, современников (открытом или подспудном) обращаться к «опасным» темам[376].
К середине 1960-х гг. многим западногерманским ученым стало ясно, что в рамках доктрины оказалось невозможным дать научную интерпретацию причин и факторов эволюции режима, конкурентной борьбы между различными группировками нацистской элиты, соотношения модернизаторских и архаистических моментов в экономической политике национал-социализма. Ученые выражали тревогу, что «в рамках, имеющего вневременной характер понятия “тоталитаризм”» происходит «эрозия опыта нацистской диктатуры», «антифашизм становится жертвой политической атмосферы холодной войны»[377].
Имя Эрнста Нольте, ученого, тяготеющего к теоретическому анализу, философскому осмыслению проблем истории, в восприятии современного читателя накрепко связано с его неприемлемой для большинства ученых ФРГ позицией во время «спора историков» 1986–1987 гг. (о чем речь пойдет ниже). Но сегодня как-то забылось, что его научный авторитет во многом обязан полемике с доктриной тоталитаризма. Тогда, в 1963 г., Нольте считал, что концепция тоталитаризма явилась своего рода «приложением к холодной войне». «Решить проблему, — писал он, — можно лишь в том случае, если понятия “фашизм” и “большевизм” будут изучены по существу, а не будут заранее подгоняться под формальное понятие тоталитаризма»[378]. Полтора десятилетия спустя Нольте счел за лучшее отмежеваться от своей позиции, именуя прежние публикации «вкладом в углубление и обогащение понятия тоталитаризма, а не попыткой его преодоления»[379].
Позиция «раннего» Нольте была поддержана Вольфгангом Шидером, который отмечал, что благодаря Нольте «фашизм как самостоятельное понятие получил права гражданства в немарксистской науке». Что касается теории тоталитаризма, то она, по мнению Шидера, «поставлена под вопрос в исторической и политической науке западного мира»[380]. Приведу также мнение Вольфганга Зауэра: «Ученые начали осваивать горы документального материала и приобрели более точное представление об исторической реальности Третьего рейха. Эта реальность оказалась совершенно иной, чем монолитный образ тоталитаризма»[381].
«Быстрое распространение понятия “тоталитаризм”, — отмечал позднее Мартин Брошат, — отвечало существенным психологическим потребностям постнацистского периода, вело к вытеснению из памяти собственного прошлого». «С понятием тоталитаризма, — продолжил историк, — связаны чрезмерная обобщенность, окостенение, статичность образа политического режима, противоречащие его реальной истории, его неоднозначности, его изменениям, подлинной роли отдельных социальных групп»[382].
Теория тоталитаризма, достаточно резко сформулировал свою мысль Ганс Моммзен, — это «идеологический рефлекс холодной войны», «миф, находящийся за пределами действительно научного объяснения исторических процессов, ведущих к утверждению фашистских режимов, к их дальнейшему развитию»[383].
* * *
В исторической науке ФРГ шел поиск альтернативных теоретических моделей национал-социалистической диктатуры. Возник значительный интерес к марксистским интерпретациям, зрело осознание неразрывной связи нацистской диктатуры с интересами правящих классов Германии. К этому вели и логика научных изысканий, и (гораздо реже) признание реальных заслуг марксистской
